Демократы

И Ландик, вернувшись в мыслях назад, задумался — отчего он почти забыл Аничку?

Это Желка… она опустила занавес и закрыла Старе Место, Почтовую улицу, дом Розвалидов, ворота, окна и — Аничку!

Что же, этот занавес с Братиславой, домом Петровича и Желкой — привлекательнее?

Нет!

Как же он все-таки относится к Желке? Непонятно, испытывает он к ней симпатию или она безразлична ему? Или — противна? Желка — неплохая девушка, но избалованная, разболтанная, любит флиртовать. Все зависит от того, к кому она ласкается, с кем капризничает, с кем флиртует? Если с ним — она ему мила, если с другими — противна, а если она не капризничает и не флиртует — безразлична. Безразлична, но только из-за непонятного недоверия к ней. Это недоверие не покидает его, хотя, очевидно, — она к нему благосклонна. Впрочем, что толку от благосклонности, если Желка благосклонна не к одной, а к тридцати игрушкам одновременно? «Избирательный бюллетень с тридцатью кандидатами», — смеялся над Желкой Микеска. Правильно. А игрушек-кандидатов ей все мало, она хочет получать новые и новые… И он, Ландик, — тоже игрушка. Долго ли Желка будет забавляться им? Не отшвырнет ли, когда он ей надоест, или, натешившись новым паяцем, вернется к старому? Все так неопределенно! Эта неопределенность и останавливает его, он не позволяет себе влюбиться в Желку. Неопределенность — та река, через которую приходится перебираться всем его взглядам, словам, чувствам, и на другой берег они выплывают холодными, легкими, несерьезными, насмешливыми. Неопределенность, застенчивость, осторожность, недоверие порождают навязчивую мысль и, не окунись они в холодные волны, — возможно, будут отброшены с оскорбительной насмешкой. Или его манит барская среда — теплая, уютная, привлекательная, но коварная? А вдруг кресло, в которое ты хочешь сесть, заскрипит: «Чего тебе здесь надо, нищий? Я — не для твоих комиссарских порток».

Желка — как зеркало. Каждый может посмотреться в него и увидеть себя. Оно повторяет каждую улыбку, каждую гримасу. Желка — эхо. Кто ни позовет ее — каждому откликнется. А таких, которые смотрятся и зовут, — много. А если и поцелуев — много? Если она со всеми по очереди целуется под предлогом упражнений для шеи, как с ним? Правда, от этих поцелуев ни тепло ни холодно, они ничего не значат и не волнуют. А есть ли у нее другие — многозначительные, обещающие взгляды и улыбки, горячие поцелуи, которые заставляют биться ее сердце? С кем она целуется так? Во всяком случае, не с ним. А есть ли такой? Неизвестно. И потому, когда Ландик видит ее с другими веселой, шумной, возбужденной, она ему противна. Он бы с радостью убежал или оскорбил ее. Она ему больше не нравится. Холодные волны несутся, окатывают его и охлаждают.

А его и Аничку холодные волны никогда не разделяли. Прикосновения, разговоры, объятья и поцелуи были искрами пылающего сердца, тело заливало жаром, лицо пылало, и слова были не насмешливыми, а тоже волнующими и пылкими. «Сердечный привет Анички стоит больше тысячи поцелуев девушки из Братиславы». Святая правда. Потому что Аничка не играет.

Он обещал Микеске, что приедет. И приедет.

За этими размышлениями его и застал генеральный секретарь Соломка, который опять завел разговор про «комедию».

И сразу стало ясно, что политика — не комедия. Человек предполагает, а политика располагает. Политика — это не Аничка или Желка — не жизнерадостная, красивая, привлекательная, милая, обаятельная и так далее, девушка. Политика — старая, нервная, капризная, иногда истеричная, но властная, неумолимая, знатная дама, перед которой все снимают шляпу, учтиво сгибая шею: «Что прикажете?» А когда она прикажет, смиренно отвечают: «Слушаюсь, госпожа, будет исполнено».

Напрасно Ландик оправдывался своей политической неопытностью. Почему именно он? Ну какой из него представитель молодежи? Ведь существует же «Союз аграрных академиков». Он в нем не состоит. Он сроду не писал ни в «Политику» {113}, ни в «Зем». Заслуг у него никаких. В партии он всего два года. Деревенских сходов робеет. Хочет быть чиновником, чтобы чему-нибудь научиться, но отнюдь не заниматься политикой, чтобы растерять и то немногое, что приобрел. Законодательство в молодых не нуждается. И вообще лозунг «Дорогу молодым!» глуп. Все святые были бородатыми патриархами: святой Петр у райских ворот, епископы, кардиналы, папа… А вспомните римских сенаторов! Политику Венеции вершили седые головы. Наполеон больше всего любил усатых гвардейцев. Политическую карьеру во многих государствах начинают с пятидесяти лет.

Ничего не помогало. Генеральный секретарь прикрикнул на него:

— Так хочет председатель партии!

— Ни один советник не станет голосовать за нас, если увидит в списках комиссара.

— Но зато проголосуют все младшие комиссары, стажеры, практиканты, адъютанты, секретари, ученики и как там еще они называются…

— Это «маленькие люди».

— Такие нам и нужны!

— Конец только у кнута щелкает, а в списке кандидатов от него проку мало.

— Уж не хотите ли вы быть первым?

— Ни первым, ни последним. А серединка хороша только в ватрушке!

Секретарь не ожидал сопротивления. Человек он был кроткий, насилия не терпел и потому прибег к помощи своей бамбуковой тросточки — постучал ею по старому плюшевому креслу, выбив облачко пыли. Из этой пыли, как из тучи, прозвучали гневные слова библейского Илии:

— Так должно быть! Этого требует политика!

Ландик покорился и только выдавил из себя:

— А что скажет шеф?

Он имел в виду своего главного начальника, президента краевого управления.

— Ему придется помалкивать.

— Нашему президенту? — ужаснулся Ландик; его даже отбросило от стола. «Эта рыжая соломка смеет так говорить о самом большом человеке в Словакии?! Дрянная заноза хочет уколоть краевого президента?! Это же почти богохульство! — пронеслось у Ландика в голове. — Может, я ослышался?» Он повторил вопрос:

— Наш пан президент должен помалкивать?

— Да, должен помалкивать.

Сомнений не оставалось, теперь Ландик расслышал как следует.

Чиновник, когда его выдвигают кандидатом в парламент, освобождается от службы. Это верно. Президент не имеет права сказать: «Не разрешаю». И это верно. Но чтоб он помалкивал — немыслимо!

Когда шеф президиума доктор Штястный доложил президенту о выдвижении Ландика в кандидаты, тот скривил физиономию, как будто раскусил кислую ягоду, и строго спросил:

— Опять? — А помолчав, добавил: — Скажите, пожалуйста, сколько у нас этих политиков?

Доктор Штястный был в этот день необыкновенно рассеян. С утра его мучила мигрень, и он все воспринимал с трудом, не вдумывался в суть дела, понимал все слишком буквально. И на последний вопрос он ответил как будто правильно, но не то хотел узнать президент.

— В республике шестнадцать миллионов граждан — мужчин, женщин и детей, следовательно, таких, что имеют отношение к политике, наберется миллионов двенадцать. У нас нет точных статистических данных. Статистическое управление в этом отношении еще…

— Не то! — перебил его президент. — Я спрашиваю, сколько у нас активных политиков?

— В палате депутатов триста человек, в сенате…

— О господи! — взмолился президент. — Сколько у нас чиновников-политиков?

— У нас?

— Боже мой! У нас, у нас!

— А-а! Сколько депутатов среди наших служащих? Это имеет в виду пан президент?

— Это, это!

«Точный вопрос — точный ответ», — подумал главный советник Штястный. Губы его зашевелились. Он считал в уме. Потом вынул блокнот и полистал его.

— Давайте я вам помогу, — мягким тоном произнес президент. — Будем считать по партиям. Итак: Чехословацкая республиканская партия земледельцев и мелких крестьян… Нет, так долго. Лучше по их партийным лозунгам. Минуточку. Кто «За бога и за народ»?

— Все. Кто же против бога и против народа? — поспешил ответить глава президиума.

— О господи! Не то! Я спрашиваю — по «лозунгам» партии. Поймите меня, наконец: кто из наших чиновников выступает под знаменем, на котором написано: «За бога и за народ»?