Василий Теркин

В эту минуту тетя налила им обоим по рюмке и себе также.

— Сливянка? — спросил Первач и чокнулся с нею и с Саней.

Его рука держала ее за кончики ее пальцев — и по всему ее телу прошлось ощущение чего-то жгучего и приятного, прежде чем она глотнула из рюмки.

Тетка ничего не замечала, да если б и заметила, не стала бы мешать. Она ответила на чоканье Первача и, прищурившись, смаковала наливку маленькими глотками.

— Хороша на ваш вкус, Николай Никанорыч?

— Превосходна, Марфа Захаровна.

— Саня! Хороша?..

— Очень, тетя, очень.

— Пей, голубка, пей.

— Лучше всякого крамбамбули, — подхвалил землемер.

— Крамбамбули? — вскричала Саня и подскочила на стуле. Но пальчики ее левой руки остались в руке землемера. — Николай Никанорыч! Что это? Песня? Ведь да? Песня? Или это какое-нибудь питье?

— И то, и другое, Александра Ивановна, и то, и другое. Вроде ликера, крема… Очень крепкое.

Студенческое питье. И песнь сложилась. Ее и цыгане поют. стр.358

— Как поют? Запойте.

— Это хоровая.

— Тетя! Дуся! Попросите Николая Никанорыча.

— Довольно и вашей просьбы, Александра Ивановна.

Он так это мило сказал, с опущенными ресницами, что Сане захотелось поцеловать его. Ну, хоть в лоб, даже и при тете. Наливка сладко жгла ее в груди и разливалась по всем жилам… Каждая жилка билась.

— "Крамбамбули — отцов наследство", — запел Первач сдержанно… Голос у него был звучный и с легкой вибрацией.

— Ах, какая прелесть!

— "И утешительное средство!" — продолжал Первач и еще раз чокнулся с Саней.

Она выпила большую рюмку до дна и даже облизнула кончиком языка свои сочные алые губы.

Через пять минут все трое пели хором:

"Крамбам-бам-бамбули, "Крамбамбули-и,

И взвизгивающий голос тети Марфы прорывался сквозь молодые, вздрагивающие голоса Сани и землемера.

Но очень громко они боялись петь, чтобы не разбудить тетки Павлы.

Саня отведала и терновки, менее сладкой и более вяжущей, чем сливянка, очень крепкой. Кончик языка стало покалывать, и на щеках разлилось ощутительное тепло, проникло даже до ушей. И в шее затрепетали жилки. Голова не была еще в тумане; только какая-то волна подступала к сердцу и заставляла его чуть-чуть заниматься, а в глазах ощущала она приятную теплоту, такую же, как в ушах и по всему лицу. Она отдавалась впервые своему физическому сближению с этим красивым мужчиной. Он уже владел всей ее пухлой ручкой. Она не отнимала руки… Глаза его точно проникали в нее — и она не стыдилась… как еще было вчера и третьего дня.

После пения «Крамбамбули» и острого напряжения нега разлилась по всему телу. Саня, прищурив глаза, отвела их в сторону тетки, — и ей широкое, обрюзглое, красное, лоснящееся лицо казалось таким милым, почти ангельским. Она чмокнула на воздух и проговорила голосом, полным истомы: стр.359

— Тетя! Дуся!

И тут только в голову ее, как дымка, стал проникать хмель.

Тетка тоже разомлела. Это была минута, когда она непременно запоет одна, своей девичьей фистулой, какой- нибудь старинный романс.

Река шумит, Река ревет… затянула Марфа Захаровна.

Сане не хочется подпевать. Она откинулась на спинку стула. Ее левая рука совсем во власти Николая Никанорыча. Он подносит ее высоко к своим губам и целует. Это заставило ее выпрямиться, а потом нагнуть голову. Кажется, она его поцеловала в щеку… так прямо, при тетке. Но будь они одни, она бы схватила его за голову и расцеловала бы.

Сердит и страшен Говор волн… разливается тетка, и голос ее замирает на последнем двустишии:

Прости, мой друг! Лети, мой челн!

VI

Под нежной листвой туго распускавшегося кудрявого дубка Саня сидела на пледе, который подложил ей Николай Никанорыч. Пригорок зеленел вокруг. Внизу, сквозь деревья, виден был узкий спуск к реке. Ширилась полоса воды — стальная, с синеющими отливами.

Тетка Марфа задремала наверху, в беседке.

Они побродили по парку под руку. Он несколько раз принимался целовать ее пальчики, а она тихо смеется.

На траве он сел к ней близко-близко и, ничего не говоря, приложился губами к ее щеке.

Саня не могла покраснеть; щеки ее и без того алели, но она вздрогнула и быстро оглянулась на него.

— Разве можно? — прошептала она.

— А почему же нельзя?

Его глаза дерзко и ласково глядели на нее. Рассердиться она и хотела бы, да ничего не выходило у нее… стр.360

Ведь он, на глазах тети, сближался с нею… Стало быть, на него смотрят как на жениха… Без этого он не позволил бы себе.

Да если и "без этого"? Он такой красивый, взгляда глаз его она не выдерживает. И голос у него чудесный. Одет всегда с иголочки.

Он мог бы обнять ее и расцеловать в губы, но не сделал этого.

Он деликатный, не хочет ничего грубого. Начни он целовать ее — ведь она не запретила бы и не ударила бы его по щеке.

Ударить? За что? Будто она уже так оскорблена?.. Сегодня ее всю тянет к нему. Тетя подлила ей еще наливки. Это была третья рюмка. До сих пор у нее в голове туман.

— Почему нельзя? — повторил он и поцеловал ее сзади, в шею.

— Ей-Богу! Николай Никанорыч! Нельзя так! Ради Бога!

Но она была бы бессильна отвести лицо, если бы он стал искать ее губ.

— Санечка! — шепнул он ей на ушко. — Санечка!..

И тут она не рассердилась. Так мило вышло у него ее имя… Санечка!.. Это лучше, чем Саня… или Саря, как ее звали некоторые подруги в институте. Разумеется, она маленькая, в сравнении с ним. Но он так ее назвал… отчего?

"Оттого что любит!" — ответила она себе и совсем зажмурила глаза и больше уже не отбивалась, а он все целовал ее в шею маленькими, короткими поцелуями.

— Николай Никанорыч!.. Николай Никанорыч!.. Вы здесь?

Кто-то звал сзади. Они узнали голос Авдотьи, горничной тетки Павлы.

— Нельзя! — быстрым шепотом остановила она его, открыла глаза, выпрямилась и вскочила на ноги.

Голова вдруг стала светлой. В теле никакой истомы.

Он тоже поднялся и крикнул:

— Ау!..

Авдотья подошла, запыхавшись.

— По всему берегу ищу вас, сударь… Павла Захаровна просят вас пройти к ним до чаю.

— Сейчас! — ответил Первач как ни в чем не бывало, и

Сане ужасно понравилось то, что он так владеет собою. стр.361

Но и она не растерялась… Да и с чего же? Авдотья не могла видеть за деревьями. А вдруг как видела? Скажет тетке Павле?

Ну, и скажет! Ничего страшного из этого выйти не может. Разве тетка Павла не замечает, что они нравятся друг другу? Если б ей было неприятно его ухаживание, она бы давным-давно дала инструкцию тете Марфе, да и сама сделала бы внушение.

Зачем она прислала за Николаем Никанорычем? Может быть, "за этим самым". Не написал ли он ей письма? Он такой умный. Если просить согласия, то у нее — у первой. Как она скажет, так и папа.

— Сейчас буду! — повторил Первач удалявшейся Авдотье. — Вот только барышню доведу до беседки.

— Слушаю-с, — откликнулась Авдотья, обернув на ходу свое рябоватое худое лицо старой девушки.

— Вы по делам к ней? — спросила тихо Саня и боком взглянула на него.

— Да, что-нибудь по хозяйственной части, — выговорил он спокойно.

Ей захотелось шепнуть: "Я знаю, по какой части!" — но она побоялась, и когда он взял ее под руку, то в ней уже совсем не было той истомы, какую она ощущала под деревом.

"Неужели сегодня?" — подумала она и опустила глаза.

— Тетя заснула… Зачем ее будить?

Они стояли в дверях беседки из березовых брусьев, где Марфа Захаровна спала с открытым ртом в соломенном кресле, вытянув свои толстые ноги в шитых по канве башмаках.

— Вы здесь останетесь… Санечка?.. — добавил он шепотом и чуть-чуть дотронулся губами до ее шеи.

— Ах! — вырвалось у нее тихим, детским звуком, и она тотчас же подумала: "Что ж… сегодня, может быть, все и решится".