Произведение в алом

А где сердечко из коралла?

Как встарь, на ленточке шелковой...

Храни же сердце для меня,

о ты, кого я так любил,

что, претерпевши до конца,

семь лет за сердце-камешек служил!

И вдруг душа моя встрепенулась, словно птица, расправляющая крылья, и застыла, изготовившись к полету. Все вокруг тоже замерло, преисполненное внутренней благоговейной тишиной, торжественное настроение передалось и мне - казалось, я присутствую при каком-то великом таинстве.

Свечи догорели, лишь на одной еще теплился угасающий язычок. И дым - его невесть откуда взявшиеся клубы непроглядной пеленой заволакивали комнату...

Внезапно, как будто меня толкнула чья-то невидимая длань, я обернулся и...

И вот, на пороге стоял Некто, сотворенный по образу и подобию моему и лучившийся внутри и отвне как бы светом невечерним, - мой преоблаченный в белоснежные ризы двойник, сияющее чело коего было увенчано предвечной короной...

Лишь на один краткий миг предстал он взору моему.

Ибо уже в следующий дверь вспыхнула, охваченная неистовым пламенем, и в комнату вместе с черной тучей едкого, удушливого чада ворвался чей-то истошный крик: - На помощь! Горим! Пожар! Пожар!

Распахиваю окно. Зацепившись за карниз, вылезаю на крышу.

Издали уже доносятся пронзительные звонки пожарной команды.

Сверкающие каски и брошенные на бегу отрывистые приказы брандмейстера.

Потом жуткое ритмичное чавканье гигантских помп, как будто демоны водной стихии раскачивают свои дряблые тучные телеса, готовясь прыгнуть и подмять под себя своего заклятого огнедышащего врага.

Звенят вдребезги разбитые стекла, и пурпурное пламя вырывается из окон.

Вниз летят матрацы, подушки, одеяла - весь переулок уже завален ими... Люди прыгают следом, стараясь не упасть на голые камни... Раненых и искалеченных быстро уносят в сторону, подальше от опасного места...

Сам не знаю почему, но во мне все ликует, и, хоть бренная плоть моя изнемогает от ужаса, так что волосы у меня на голове стоят дыбом, мое сокровенное Я, охваченное безумным экстазом, в каком-то гибельном восторге рвется наружу, словно желая слиться с неистовой огненной стихией, окунуться в ее пламенеющую купель.

Смертельный страх гонит мое тело к дымовой трубе, ибо палящие языки уже жалят его бесчисленными укусами.

И - о чудо! - к трубе примотана веревка трубочиста.

Я распутываю ее и, обмотав вокруг запястья и ноги, как нас учили на уроках гимнастики, начинаю спокойно спускаться по фасаду...

Предо мной возникает какое-то зарешеченное окно... Невольно заглядываю...

Ослепительная вспышка неизреченного, не от мира сего света...

И вот, очи мои отверзлись... и узрел я... и все существо мое зашлось в одном ликующем вопле: -Гиллель! Мириам! Гиллель!

Хочу схватиться за оконную решетку, выпускаю веревку...

Но... но руки мои, вместо толстых стальных прутьев, ловят... пустоту...

На мгновение повисаю вниз головой меж небом и землей - моя согнутая в колене правая нога образует с левой, вокруг лодыжки которой намотана веревка, перевернутую четверку...

От сильного рывка веревка трещит, словно перетянутые струны, с жалобным стоном лопаются волокна...

Потом... потом то единственное, что еще связывает меня с жизнью, прерывается надвое...

Я падаю.

Мое сознание гаснет.

Последний агонизирующий всполох мысли: переворачиваясь вниз головой, я пытаюсь уцепиться за подоконник, однако пальцы мои соскальзывают... Еще бы - камень будто вылизан, он гладок и скользок, как... как...

Как кусок сала...

КЛЮЧ

...как кусок сала!

Так вот он каков - камень, похожий на кусок сала.

Эта мысль еще отдавалась в моем сознании далеким эхом, когда я приподнялся и, откинувшись на подушки, принялся соображать, куда это меня занесло.

Впрочем, приглядевшись, я хоть и не сразу, но все же узнал и снятый накануне номер отеля, и кровать, на которой лежал, и даже прочитанный на сон грядущий эпизод из жизнеописания Будды...

И вдруг вспомнил, что зовут меня вовсе не Пернатом.

Неужели все это был лишь сон?

Ну уж нет! Назвать это перевоплощение сном у меня просто язык не повернется.

Я взглянул на часы: половина третьего - стало быть, не прошло и часа, как мое Я, покинув бренное тело, придавленное могильной плитой лунного света, пустилось в свое таинственное «странствование».

И тут мой блуждающий по комнате взгляд наткнулся на висевшую на вешалке шляпу - ту самую, которую я вчера днем, под впечатлением величественной мессы в кафедральном соборе на Градчанах, перепутал со своею, лежавшей рядом на церковной скамье, и, водрузив на голову, вернулся в отель. Как же я досадовал на свою всегдашнюю рассеянность - вот шляпа-то! -когда обнаружил наконец допущенную ошибку.

Долго, с недоумением вертел я в руках чужой головной убор, на подкладке которого, кажется, значилось чье-то имя... Уж не приснилось ли мне это?

Выскочив из постели, я подбежал к вешалке, снял шляпу и, не веря своим глазам, прочел вышитое золотой нитью на белой шелковой подкладке чужое и тем не менее такое знакомое имя:

Понимая, что покоя сегодня ночью мне уже не видать как своих ушей, я поспешно накинул одежду и спустился по лестнице в холл.

   - Портье, откройте, пожалуйста, входную дверь! Что-то не спится, пойду прогуляюсь с часок...

   - Куда изволите-с?

   - В еврейское гетто. На Ханпасгассе. Любезнейший, а существует ли вообще переулок с таким названием?

   - Как же-с, как же-с, - криво усмехнулся портье. - Только от еврейского гетто, смею заметить, мало чего осталось. Весь квартал, пардон, застроен новыми домами-с.

   - Ничего. Вы мне только покажите, где находится Ханпасгассе.

Жирный палец ввинчивается в карту, как будто стремясь раздавить какое-то мерзкое насекомое.

   - Извольте-с, вот он, тут-с.

   - А ресторация «У Лойзичека»?

   - Извольте-с.

   - А теперь дайте мне, пожалуйста, кусок бумаги побольше.

   - Извольте-с.

Завертывая шляпу Перната, я отметил про себя, что выглядит она почти как новая, на ней ни единого пятнышка, и все же материал, из которого сшит этот внушающий мне безотчетный ужас головной убор, настолько, ветхий, что носить его мог разве что какой-нибудь библейский патриарх...

Погруженный в свои думы, брел я по ночным пустынным улицам, пытаясь уяснить для себя, что за таинственная оказия приключилась со мной. Все, что выпадало на долю этого чудаковатого резчика по камню, мне пришлось сопереживать вместе с ним, в течение одной-единственной ночи (даже не ночи - часа!) мной была прожита вся его жизнь - я видел его глазами, слышал его ушами, чувствовал так, как будто это я был Атанасиусом Пернатом. Почему же в таком случае мне неизвестно, что увидел в зарешеченном окне этот странный человек, когда с криком «Гиллель! Мириам!» он повис вниз головой и в следующий миг веревка прервалась надвое?

И я вдруг понял: в это самое мгновение он «исшел» от меня.

Итак, решено: во что бы то ни стало я должен найти этого неведомого и такого знакомого Атанасиуса Перната, даже если мне придется три дня и три ночи бегать по всему городу, пытаясь отыскать его следы...

Как, неужели это и есть Ханпасгассе?

Тот сумрачный, угрюмый переулок, который я видел во «сне», даже отдаленно не походил на эту чистенькую, застроенную новыми домами улицу...

Через пару минут я уже сидел в «Лойзичеке», с некоторым разочарованием оглядывая заурядное, довольно уютное кафе, ничем особенным не отличавшееся теперь от множества себе подобных.

Впрочем, известное сходство с прежним злачным «салоном» все же имелось: в глубине залы я приметил помост, отделенный от остальной части заведения деревянным парапетом. Ну а когда ко мне, призывно виляя крутыми бедрами, подплыла смазливая кельнерша, у меня сразу отпали уже закравшиеся было сомнения, что фривольный душок старой доброй ресторации навсегда покинул эти стены: уж очень лихо стреляла в мою сторону глазами эта ядреная девица и уж очень выразительно обтягивал огненно-красный бархат тесного фрака ее аппетитные формы, которые, всем своим видом взывая о милосердии, буквально рвались на свободу.