ЛЕСНОЙ ЗАМОК

Сначала ему было страшновато произносить вполголоса текст самой проповеди. Адское пламя пронижет каждую пору твоего тела. Расплавит кости и легкие. Чудовищный смрад вырвется у тебя из горла. Отвратительно запахнет все тело. И это пламя будет бушевать во веки веков.

Он покачнулся и едва не упал со стула, на котором стоял. Сила слов была такою, что у него закружилась голова. Ему пришлось продышаться, прежде чем он смог прочитать молитву. О Господень Великий Архангеле Михаиле! Помоги нам, грешным, и избави нас от труса, потопа, огня, меча и от напрасной смерти, от великого зла, от врага льстивого, от бури поносимой, от лукавого избавь нас всегда и во веки веков. Аминь!

Он чрезвычайно разволновался. Я сделал все, что в моих силах, чтобы внушить ему: он получил знак свыше. Но тут же — словно для того, чтобы нарочно все испортить (не были ли задействованы в игре и другие силы?), — мальчик испытал первую в жизни эрекцию. И вместе с тем почувствовал себя женщиной. Должно быть, дело заключалось в запахе, которым было пропитано платье Анжелы. Он сорвал его с плеч, швырнул на пол, спрыгнул со стула, дал даже платью пинка, прежде чем поднять его, вновь понюхать и выпустить ветры. И опять-таки почувствовать себя женщиной.

И в этот миг он понял, что ему надо заняться тем же, что уже попробовали его соученики. Ему необходимо было сравняться с ними. А для этого — начать курить. Трубочный дым, выпускаемый ему в лицо, он запомнил и возненавидел еще в младенчестве, но теперь он был готов на что угодно, лишь бы вновь почувствовать себя мужчиной. Стопроцентным мужчиной, а не так — серединка на половинку!

Над входом в монастырь, представляющим собой арочные ворота, красовалась высеченная в камне большая свастика. Это был фамильный герб предыдущего аббата, фон Хагена, ставшего настоятелем монастыря в 1850 году, — фон Хагену, должно быть, нравилось, что название его герба совпадет со звучанием имени [18].

Спешу добавить, что из этого не стоит делать слишком далеко идущие выводы. Свастика фон Хагена была чрезвычайно изящна и менее всего способна навести на мысль о грозных легионах, Которым предстояло впоследствии маршировать под этим символом. И все же это была она, свастика.

В день, когда ему исполнилось девять лет, Адольф стоял один у монастырских ворот и курил. Пребывать в одиночестве ему оставалось, впрочем, уже недолго. Самый подлый из облаченных в сутану наставников, известный среди школяров своим умением подкрасться совершенно незаметно, именно так и поступил — и застукал Адольфа с дымящейся самокруткой (щепотка табаку из трубки Алоиса, завернутая в клочок газетной бумаги). Цигарка была мгновенно конфискована, брошена наземь и расплющена каблуком. Вид у священника был при этом такой, словно он давит таракана.

Ади изготовился зареветь.

— Не исключено, — услышал он, — что в тебя вселился сам Дьявол. А если это так, ты умрешь в чудовищной нищете.

Священник язвительно усмехнулся. Он припоминал слова и силу проклятий, произнесенных им за долгие годы служения Господу.

Едва собравшись с духом для ответа, Адольф начал:

— Отец, я знаю, что был не прав. Я попробовал, и мне не понравилось. Я больше никогда не прикоснусь к табаку.

В это мгновение ему, однако же, пришлось стремительно сорваться с каменных ступеней при входе и броситься на лужайку, где его тут же и вырвало. Отвращение, испытываемое наставником, подействовало на мальчика, как углекислый газ: он задыхался. Все в этом человеке было зловещим: длинный нос, тонкие, как лезвие ножа, губы. И тем не менее, испытывая невыносимые муки, Ади уже мысленно прикидывал, каким образом лучше всего попросить прощения у аббата. Он понимал, что, как только иссякнет рвота, его препроводят в начальственный кабинет.

Оказавшись перед аббатом, он вновь расплакался. У него хватило смекалки (и вдохновения) заявить, что он надеется только на одно: этот отвратительный проступок не лишит его возможности стать впоследствии священником, о чем он-де только и мечтает. И готов понести любое покаяние. Когда он закончил, настоятель, на которого искренность мальчика произвела большое впечатление, сказал: «Что ж, со временем из тебя получится превосходный служитель Господа».

Чем сильнее лгал Ади, тем искреннее звучал его голос. И все же анафема в известном смысле прозвучала. Отныне он раз и навсегда отказался от мысли стать священником. И только его восхищение аббатом как было, так и осталось неподдельным.

По моему ощущению, денек выдался удачный. Поскольку клиентов в этой части Австрии у меня тогда хватало, мне не всегда удавалось оказаться на нужном месте в нужное время. Однако на сей раз я не оплошал. Подлый наставник — и удивляться тут нечему! — был одним из моих лучших людей во всем Ламбахе и, разумеется, получил своевременное указание прогуляться к воротам, осененным свастикой фон Хагена.

Хочу уточнить, что обожание, которое Адольф питал к аббату, пусть и осталось неподдельным, но постепенно превратилось всего лишь в тень первоначального преклонения и чуть ли не обожествления. А вот ненависть к длинноносому монаху, напротив, только усилилась, и оттого благодарная память о мгновении, когда Алоис разрешил сыну петь в церковном хоре, оказалась практически избыта. Так или иначе, из этих воспоминаний вскоре ушла малейшая душевная теплота, поскольку довольно быстро выяснилось, что отцовским любимчиком становится Эдмунд. Однажды, получив от Ади хорошего щелбана, этот маленький наглец решил дать ему сдачи.

— Не лезь ко мне! — сказал он. — Я не хуже тебя!

Тут Адольф ударил его уже по-настоящему, и четырехлетний мальчик горько (а главное, громко) расплакался.

Когда Клара спустилась к ним на первый этаж с попреками, Адольф огрызнулся.

— Алоис-младший вечно бил меня. И никому не было до этого дела.

Но тут уж в спор встрял глава семейства.

— От Алоиса-младшего тебя защищала твоя мамаша, — заявил он. — Я это прекрасно помню. Она вечно была на твоей стороне. Даже когда виноват был ты. Твоего старшего брата это обижало, и, возможно, мне следовало исправить эту несправедливость.

Алоис дал Ади затрещину. Не сильную, но очень обидную. Алоис все еще побаивался приступов собственной ярости, один из которых заставил его избить до полусмерти старшего сына.

Шум этой ссоры разнесся по всей гостинице. Клара почувствовала себя неловко. Хозяин постоялого двора и его жена, вполне довольные платой за жилье, ежемесячно вносимой Гитлерами, держались с Кларой подчеркнуто любезно, пытаясь внушить, будто считают ее респектабельной замужней дамой из третьего сословия. Но Клара им не верила. Она знала, что они на самом деле про нее думают. И сказала мужу, что им нужно подыскать себе другое жилье — попросторнее, а заодно и подешевле.

Она также решила, что Анжела уже слишком большая девочка, чтобы жить в одной комнате с Ади. Анжела однажды пожаловалась ей на то, что одно из ее лучших платьев испачкано подошвами грязных ботинок и это наверняка сделал Ади. Клара решила не доискиваться до истины. Ади все равно принялся бы все отрицать. Проблема же заключалась в том, что семье и впрямь нужно было съехать с постоялого двора. Да и Алоис не возражал. Стычки Ади с Анжелой начали действовать ему на нервы. Однажды он сказал Кларе:

— Ты не хочешь, чтобы я его бил, но он вечно сам напрашивается.

— Когда дети ссорятся, — возразила Клара, — чаще всего не правы оба.

— Да я же не говорю, что его поколочу, а ее усажу к себе на колени.

— Вот уж чего не надо, того не надо, — с искренней озабоченностью сказала Клара.

— В любом случае, виноват мальчик. Повторяю тебе еще раз: он просто напрашивается.

Клара решила рассказать Алоису о том, как Ади застали с самокруткой. В надежде на то, что муж проникнется сочувствием к сыну, она сказала:

— Ему нужна ласка. Очень нужна. После того как аббат простил его, Ади сказал мне: «Я и не знал, что такой большой, такой взрослый мужчина может быть таким ласковым». Алоис, и наша ласка нужна ему тоже.