Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Ощупью она садится на последнюю ступеньку.

Хочешь, няня, я расскажу тебе предание об этой реке? Вот оно: жил-был один царь, по имени Инакос, царь этой реки, у этого царя была дочь, по имени Ио, такая прекрасная, такая прекрасная, что другой царь, всемогущий, царь всего мира, влюбился в нее и пожелал иметь ее своей. Но его ревнивая жена обратила девушку в белоснежную телушку и приставила к ней сторожа-пастуха, которого звали Аргусом и у которого было сто глаз. И этот ужасный пастух пас белую телушку там, у моря на Лернейском лугу. День и ночь он постоянно следил за ней своими ста глазами. Тогда царь вселенной, чтобы освободить девушку, послал королевича Гермеса убить жестокого сторожа, придя на этот луг, королевич Гермес начал так нежно играть на флейте, что Аргус заснул: и пока Аргус спал, он отсек своим мечом его большую голову о ста глазах. Но ревнивая жена послала овода, который ужалил телку в бок, словно огненным жалом, телушка от страдания сошла с ума. С оводом на боку, в бешенстве, Ио бросилась бежать по прибрежным пескам, она бежала, бежала, обежала всю землю, переплывала реки, бежала по ущельям, через горы, всюду с жалом в боку, безумная от боли и страха, измученная жаждой и голодом, разбитая усталостью, с пеной у рта, задыхаясь, мыча, без отдыха, без конца. Наконец, в далекой стране, за морем, явился к ней любивший ее царь и одним движением, едва прикоснувшись к ней, успокоил ее и вернул ей человеческий образ. И она родила ему черного мальчика. И от этого черного мальчика через пять поколений произошли Данаиды, пятьдесят Данаид…

Она придвигается к кормилице, которая дремлет, опустив голову на грудь.

Ты спишь, няня?

Кормилица (встрепенувшись). Нет, нет… Я слушаю.

Анна. Тебя клонит ко сну, бедная няня! Это ты прежде рассказывала сказки, чтобы усыпить меня… Ступай, отдохни, няня. Я тебя позову. Я ожидаю Александра.

Кормилица. Нет, мне спать не хочется… Но у тебя такой нежный голос…

Анна. Александр у себя в комнате?

Кормилица. Да.

Анна. Я слышала, как он запер у себя дверь… Я слышала, как он поворачивал ключ…

Кормилица. Хочешь, я позову его?

Анна. Нет, нет… Может быть, ему нужно быть одному… может быть, он работает… (Прислушиваясь.) Кто-то идет по лестнице.

Кормилица встает и отходит к первой двери направо.

Входит Леонарднерешительно. Кажется, что крепкое кольцо его страдания стянуто меньше. Он надломлен и страдает, но сострадание к самому себе как-то облегчает его, потому что он плакал.

Леонард (подходя к слепой, почти с унижением). Вы здесь, Анна… Вы одна…

Анна (поднимаясь и протягивая к нему руки). Я ожидала, что кто-нибудь придет. Александр еще у себя в комнате, а Бианка-Мария… я думаю, она отдыхает. С ней едва не сделалось дурно там, у источника, она опьянела от слишком сильного запаха мирт.

Обращаясь к кормилице.

Ступай, няня, я тебя позову.

Кормилица уходит во вторую дверь налево.

Леонард. Ах, с ней чуть не сделалось дурно…

Анна. Головокружение… Чтобы прийти в себя, она погрузила руки в воду. Я ее привела назад… Как я знаю дорогу! Я думаю, что к источнику и назад я могла бы ходить одна…

Леонард. Вы не можете заблудиться никогда…

Анна. Никогда, на этом пути.

Леонард. Хотите сесть, Анна?

Анна. Нет. Я хочу немного постоять на террасе. Ночь, должно быть, удивительная.

Леонард ведет ее по ступеням. Между колоннами они оба останавливаются. Анна прислоняется к одной из колонн, подняв лицо к небу.

Леонард. Удивительная ночь. Такая ясная, что можно различить все камни в стенах мертвого города.

Анна. Вы называете мертвым город сокровищ! Мне кажется, что для вас он должен жить невероятной жизнью. Мне кажется, что вы всегда должны видеть то, что вы один здесь видели.

Леонард. Ах, он — мертвый, совершенно мертвый… Он отдал мне все, что мог дать. Он теперь не более, как оскверненное кладбище. Пять гробниц теперь — не что иное, как пять безобразных, зияющих пастей.

Анна. Они почувствуют голод снова… (Молчание.) Вы смотрите на звезды?

Леонард. Они никогда не были так лучисты, так порывисто и так сильно сверкают они, что кажутся совсем близкими. Большая Медведица наводит почти ужас: она пылает, как если бы ворвалась в земную атмосферу. Кажется, что Млечный путь колеблется на ветру, как длинное покрывало.

Анна. Ах, наконец-то вы опять стали понимать красоту неба! Александр говорил, что, зачарованный гробницами, вы забыли красоту неба.

Леонард. Чтобы смотреть на звезды, нужно иметь чистые глаза.

Анна. Разве Бианка-Мария еще не давала вам лекарства для глаз, которое она вам обещала?

Леонард (изменившимся голосом). Да, я смазывал глаза, они начинают выздоравливать…

Анна (нежно, стараясь стать ближе его душе). Вы имеете что-нибудь против вашей сестры, Леонард?

Леонард (вздрогнув). Я?

Анна. Не раз, Леонард, уже не раз я чувствовала ваше волнение, когда она была с нами или когда кто-нибудь говорил о ней.

Леонард (дрожа). Вы чувствовали?

Анна. Разве вы мне не доверяете? Разве вы не думаете, что моя душа создана для истины? Вы не думаете, что я уже стою вне этой жизни? За пределами этой прекрасной и жестокой жизни, которой светят дни?

Леонард. О какой истине вы говорите, Анна? О какой истине?

Анна. О той истине, которую я уже знаю, которую никто не может скрыть, которую никто не может изменить, никто не может изменить.

Молчание. Растерянный и пораженный, Леонард пристально смотрит на нее, прислонившись к другой колонне.

Я знаю, как вы взволнованны, озабочены, как вы полны беспокойства и опасений… Я знаю, что вы страдаете. И не только вы страдаете, Леонард, мы все страдаем, каждый из нас старается скрыть свое страдание от других и каждый сознает, что насилует и других, и самого себя, чувствуя, что его вера колеблется, и мы живем, не имея мужества, в сомнениях, приниженные, живем, между тем как истина сидит среди нас и смотрит на нас своим неумолимым взглядом…

Леонард. Я еще не понимаю вас.

Анна. Ах, к чему тут сострадание! Если вы признаете какое-нибудь благородство за моей душой, если вам кажется, что я не без достоинства и не без пользы была столько лет подругой человека, которого вы любите, которым вы восхищаетесь больше всего, если вы убеждены, что я имею право на братскую доброту, которую вы оказывали мне всегда, Леонард, то не старайтесь иметь сострадание ко мне, как к бедному, слабому, запуганному горем существу! С нами никого, кроме дыхания ночи. В такие мгновения нужно дать место словам о самом тяжелом и самом могучем, которое таится в нас… Всякое другое замедление было бы слабостью и, может быть, опасностью…

Леонард (пораженный, дрожа). Я теряюсь… Ваши слова неожиданны…

Анна. Уже слишком давно я чувствую, что вы страдаете, слишком давно я чувствую в своей темноте… не умею выразить… я не умею выразить… чувствую какую-то ткань таинственных вещей, сотканную в безмолвии: неуловимую ткань, которая сжимает меня подчас мучительно, как петля… Ах, так жить я не могу, я больше не могу жить иначе, как истиной, потому что свет погас в моих глазах. Так скажем, наконец, истину. Это — я, одна я — причина этому горю. Я больше не принадлежу прекрасной и жестокой жизни и все же составляю бремя: безжизненное препятствие, на которое наталкивается, о которое разбивается столько надежд и столько сил… В чем же вина этого дорогого существа, если она, в слезах и страхе, повинуется увлекающему ее неизбежному? Почему вы отказываете сестре в вашей нежности, если все, что есть в ней человеческого, подчиняется наиболее человеческой необходимости? Что-то дремало в ней и теперь проснулось вдруг, она сама запугана неожиданностью этого пробуждения, она сама дрожит от него и плачет. Ах, я знаю, знаю, какая жажда жизни горит во всей ее крови! Я держала ее в своих руках, чувствовала, как она дрожала в моих руках, как дикий жаворонок, благоухающий свежестью утреннего воздуха, который он пил. Все ее лицо билось под ее волосами, как лихорадочный пульс. Я не знавала более сильного биения. Сила жизни в ней чудовищна. Она сама дрожит перед ней, как перед неведомым злом, как перед исступлением, которое должно ее убить. Иногда она думает, что подавила эту силу тревогой, но она вдруг чувствует себя побежденной, новый голос говорит ее устами, и она лепечет невольные слова… Незадолго до вашего прихода, среди праха и сокровищ, она рассказывала мне о раненом соколе. В ее голосе слышалось трепетание тысячи крыльев.