Долой оружие!

– В таком случае, в самом Священном Писании заключается противоречие, на которое я указываю. Если то же самое, по вашим словам, находится и в Библии, то вы не можете его отрицать.

– Вот как виден сейчас поверхностный и вместе с тем надменный способ суждения, который хочет поставить наш собственный слабый разум выше слова Божия! Всякое противоречие носит на себе печать несовершенства, а потому несвойственно божественному: если уж я доказываю, что какое-нибудь мнение высказано в Библии, значит в нем не может быть противоречия, хотя бы оно и казалось непонятным человеческому уму.

Я хотела возразить, что в Библии могут быть места, искаженные передачей или вообще несогласные с духом христианства, но воздержалась, чтобы не удалиться от главного предмета спора.

– Позвольте, г. советник консистории, – вмешался Фридрих, – я приведу вам в примерь слова одного оберстштюкгауптмана XVII столетия, который еще убедительнее вас доказывает позволительность ужасов войны, ссылаясь на Библию. Я приберег интересный документ и прочитал уже его моей жене, но она не соглашается с духом этого сочинения; сознаюсь, что и мне самому оно кажется немножко… резким… Желательно было бы выслушать ваше мнение о нем. Если позволите, я принесу сюда рукопись.

Он вынул из ящика письменного стола бумагу, развернул ее и стал читать:

"Дело ратное есть от Бога; ему научил людей сам Господь. Первый воин был поставлен Им с обоюдуострым мечом во вратах райских, дабы преградить туда путь первому бунтовщику – Адаму. Во второзаконии читаем, как Иегова ободрял народ свой обетованием победы и дал рати израильской авангард из священников своих.

"Первый правильный бой происходил под городом Гаем. В сию войну иудейскую, солнце стояло на тверди небесной недвижимо, дабы сыны израилевы успели одержать победу, истребить многие тысячи врагов и казнить царей вражеских.

"Всякое кровопролитие и всяческая казнь врагу и ярость на войне одобряются Богом, ибо Святое Писание переполнено повествованиями о них, и сие довольно подтверждает, что война праведная есть от Бога, и посему всяк муж благочестен, ничто же сумняшеся, может служить во вся дни живота своего и умереть в военном звании. Врагов же своих может он жечь и опалять, и кожу с них сдирать, закалывать их и на куски разрубать, – все это праведно есть; аще же умствует кто о сем лукаво, грех творит. В ратном деле не наложил Господь ни на что запрета людям своим, ибо указаны Им самим наижесточайшие способы изводить врага.

"Так, пророчица Девора пригвоздила к земле деревянным колом голову военачальника, царя хананейского Сисары. Гедеон, вождь народа, поставленный Богом, разделался по-солдатски со старейшинами в Сокхофе, не получив от них провианта для рати своей: виселица и колесо, меч и огонь были ему недостаточны для наказания; колючим терновником повелел он сечь виновных и молотить зубчатыми молотильными досками. И все это было праведно перед очами Божиими. Царственный пророк Давид, муж по сердцу Господню, подверг жесточайшей казни побежденных им уже детей Аммона в Раббаофе. Мечами приказал он рубить их, проехать по ним железными колесницами, резать их на куски и месить, яко глину для кирпичей. И так поступал он во всех городах Аммона. Далее, он…"

– Это мерзко, отвратительно! – перебил возмущенный пастор, – только грубому наемному солдату одичалых времен тридцатилетней войны могло прийти в голову приводить такие примеры из Библии в оправдание возмутительных жестокостей против врага. Мы возвещаем теперь совсем иное учение: на войне нужно стремиться только к тому, чтобы сделать безвредным противника, при чем позволяется конечно его убивать, однако безо всякого злого умысла против жизни отдельного лица. Если ж такое намерение или жажда убийства и жестокости обнаружится по отношению к беззащитным существам, тогда убийство на войне становится таким же безнравственным и непозволительным, как и в мирное время. Да, в предшествующих столетиях, когда вражда и распри были преобладающим явлением, когда предводители ландскнехтов и бродячий люд обратили войну в ремесло, какой-нибудь оберстштюкгауптман мог писать подобные вещи. Теперь же никто не вступает в ряды войск по найму и ради добычи, не зная, против кого и зачем идет он воевать; теперь люди сражаются за высшие, идеальные блага человечества, за свободу, самостоятельность, национальность, за право, за свою веру, честь, порядок и нравственность…

– Вы, г. советник консистории – перебила я – судите во всяком случае снисходительнее и человечнее того оберстштюкгауптмана и потому не приводите из Библии доказательств в пользу жестокостей, составлявших наслаждение наших предков в средние века, а вероятно еще более древних евреев; но ведь это – та же самая книга, тот же самый Иегова, только каждый черпает из нее примеры, подходящие к его собственному миросозерцанию.

Это возражение вызвало маленькую филиппику со стороны пастора; он упрекнул меня в недостатке почтения к слову Божию и в неумении понять его изложение.

Мне удалось однако вернуть разговор на прежнюю тему, и тут мой оппонент пустился в пространные, на этот раз непрерываемые никем, рассуждения о тесной связи между духом военного сословия и христианским. Он говорил о религиозном значении присяги, когда штандарты с музыкой торжественно вносятся в церковь при почетном карауле двоих офицеров с саблями наголо; тут рекрут в первый раз является публично в военной форме и при оружии, и впервые, следует за знаменем своего полка, которое развертывается перед алтарем Господним, обветшалое в битвах и украшенное почетными знаками… Он говорил о молитве, произносимой каждое воскресенье в церкви: "Помилуй, Господи, королевское войско и всех верных слуг короля и отечества. Научи их помнить смертный час, как подобает всем христианам, благослови их бранные труды во славу имени Твоего и на пользу отечества". – "С нами Бог", – продолжал он дальше, – эта надпись вырезана на пряжке пояса, на котором у пехотинца привешено сбоку оружие, и этот лозунг должен ободрять его. Если с нами Бог, кто может быть против нас? Кроме того, при начале войны назначаются всеобщие дни покаяния и молитвы, чтобы народ молил у Господа помощи, надеялся на Его защиту и был уверен, что от этого зависит счастливый исход борьбы с неприятелем. Какая святость заключается во всем этом для каждого воина, выступающего в поход, как сильно говорит в нем радостная готовность сражаться и умереть! Он может с отрадою в сердце вступить в ряды войска по призыву короля и рассчитывать на победу и благословение в правом деле: Господь Бог не отнимет их от нашего народа, как не отнимал некогда от народа израильского, если мы будем смиренно нести наши бранные труды. Тесная связь между молитвой и победой, между набожностью и храбростью познается легко, так как что может принести более отрады перед лицом смерти, как не уверенность найти оправдание перед Всевышним Судьею, если для воина пробьет последний час в пылу сражения? Верность и вера в связи с мужеством и воинскими доблестями принадлежали к старейшим преданиям нашего народа.

Долго еще ораторствовал в этом духе пастор Мельзер. То с елейной мягкостью, поникнув головою, кротко понижая голос, толковал он о любви, небе, смирении, о младенце Иисусе, спасении и "высочайших радостях", то его речь гремела отрывисто, как военная команда, а сам он выпрямлялся по-солдатски, выпячивая грудь. Тут у него сыпались слова о строгой нравственности, неуклонной дисциплине, и все это звучало так резко, повелительно; на сцену выступили "меч" и "оборона". Слово: "радость" он употреблял только в связи со словами: "смерть", "битва" и т. п., и т. п. С точки зрения старшего священника при армии, убийство врага и смерть от его руки оказывались величайшими наслаждениями жизни. Все остальное было греховной суетою, расслабляющей ум и сердце. Между прочим, он декламировал стихи. Прежде всего отрывок из Кернера:

Отец небесный, мой путеводитель,

Веди меня к победе, к смерти славной.

Я познаю твои заветы, Боже,