Долой оружие!

Целую ночь и следующий день промучился он; болезнь то ослабевала, то усиливалась, а вместе с ее колебаниями и мы то ободрялись, то падали духом; к семи часам вечера мальчика не стало.

Отец бросился на его труп с нечеловеческим воплем, раздавшимся по всему замку. Нам едва удалось оттащить его от покойника. Ах, и что только было потом? Старик целыми часами рвался, выл, кричал в пароксизме отчаяния, хрипел и захлебывался рыданиями. Его сын, его Отто, его гордость, его жизнь!…

После этих взрывов горя, на него внезапно нашло оцепенение, глубокая апатия. На похоронах своего любимца он уже не мог присутствовать, а лежал неподвижно на диване, как будто даже без сознания. Брессер приказал его раздать и уложить в постель.

Через час, отец немного оживился. Тетя Мари, Фридрих и я не отходили от него. Несколько времени он с недоумением оглядывался вокруг, потом сел, стараясь заговорить. Однако, язык не повиновался ему; черты больного исказились страданием; он задыхался. Вдруг его начало трясти и бросать во все стороны, точно с ним сделались судороги – последний симптом холеры перед смертью, тогда как прочих признаков эпидемии не обнаруживалось. Наконец он выговорил с усилием единственное слово "Марта!"

Я бросилась на колени у его постели!…

– Отец, мой дорогой, бедный отец!…

Он поднял руку над моей головой.

– Твое желание… – с трудом выговорил несчастный – пускай исполнится… Я кля… я прокли…

Но он не мог договорить и опрокинулся на подушки. Тут подоспел Брессер и на наши тревожные расспросы объяснил, в чем дело.

Старик скончался от судорожного сжатия сердца.

– Ужаснее всего, – сказала тети Мари, когда мы его похоронили, – это то, что он умер с проклятием на устах.

– Успокойся, тетя, – отвечала я. – Если бы это проклятие сорвалось наконец со всех уст, оно обратилось бы в величайшее благословение для человечества.

XXIV.

Такова была холерная неделя в Грумице.

В семидневный срок умерло девять жителей замка: отец, Лили, Роза, Отто, моя горничная Нэтти, кухарка, кучер и двое конюхов. В деревне перемерло свыше восьмидесяти человек.

Этот перечень звучит так сухо, точно статистическая цифра в таблице, а на страницах романа, пожалуй, может показаться преувеличенной игрой фантазии автора. В сущности же здесь нет ни сухости, ни преувеличения: это одна холодная, осязаемая, печальная действительность. Не один Грумиц в нашей стране был так сильно опустошен холерой. В летописях многих соседних местечек и замков сохранились такие же эпизоды всеобщего бедствия. Так например, недалеко от городка Горн стоит замок Штоккерн; в семействе жившего там помещика перемерло с 9-го по 13-е августа 1866 г., – тотчас после ухода квартировавших в той местности прусских солдат, – четверо человек: двадцатилетний сын владельца, Рудольф, и его две сестры: Эмилия и Берта, дядя Кандид и пять человек прислуги.

Младшая дочь, Паулина фон-Энгельсгофен, уцелела и вышла впоследствии за некоего барона Зутнера; она также до сих пор не может без ужаса вспомнить холерной недели в Штоккерне.

На меня в то время нашло такое уныние, что я ожидала каждый час смерти себе и остальным своим близким.

Мой Фридрих, мой Рудольф! я оплакивала их уже заранее. Уже два месяца эпидемия свирепствовала в стране, и мы не рассчитывали больше избежать ее. Но и среди этой глубокой печали мне выпадали сладкие мгновенья. Это бывало со мною, когда я плакала горькими слезами на груди моего мужа. Как нежно высказывал он мне свое сочувствие, хотя и не пытался утешить меня в страшном горе! Каждый раз мое сердце согревалось его словами и мне дышалось легче. Нет, свет еще не так дурен – невольно думала я, – не все здесь одно горе и жестокость, потому что в мире живут сострадание и любовь… конечно, только в некоторых душах, не как всеобщий закон, не как норма для человеческого существования, но все-таки они встречаются. И так как эти два чувства горели в нас, услаждая даже это горькое время испытаний, как они живут во многих других сердцах, у большинства людей, так некогда они восторжествуют над всем и сделаются безусловным законом в человеческой семье: будущее принадлежите милосердию.

…

Остаток лета мы провели поблизости Женевы. Доктору Брессеру удалось-таки уговорить нас уехать из зараженной страны. Сначала мне не хотелось покинуть могилы родных так скоро, да и кроме того я так отчаялась во всем, что на меня нашла полнейшая апатия, и я считала всякую попытку к бегству совершенно напрасной. Но доктор все-таки восторжествовал над моим упорством, доказав, что к этому шагу меня обязывает материнский долг.

Мы остановили свой выбор на Швейцарии, по желанию Фридриха. Он хотел познакомиться с людьми, вызвавшими к жизни такое учреждение, как Красный Крест, разузнать на месте о происходивших здесь конференциях и дальнейших целях женевского союза.

Подав просьбу об отставке, Фридрих выхлопотал себе полугодичный отпуск. Теперь я сделалась богата, очень богата, оставшись, по смерти отца, сестер и Отто, единственной наследницей Грумица и всего фамильного состояния.

– Ну, вот, – сказала я мужу, получив от нотариуса документы, утверждавшее меня в правах на владение, – что бы ты сказал, если б я стала прославлять недавнюю войну ради того, что она принесла мне косвенным образом громадный денежные выгоды?

– Тогда ты не была бы моею Мартой! Впрочем, я понимаю, что ты хочешь сказать. Бессердечный эгоизм, способный радоваться материальной выгоде, основанной на вреде и гибели других, обыкновенно тщательно замаскировывается отдельными личностями, когда они настолько низки, чтобы питать подобное чувство; между тем нации и династии обнаруживают его вполне откровенно, и даже вменяют себе в достоинство такую удачу: пускай тысячи людей перемерли в величайших страданиях, но зато мы сделали территориальные приобретения, увеличили свое могущество. Слава и благодарение небу за счастливую войну!

Мы жили очень тихо и уединенно в маленькой вилле на берегу озера. Я была до того подавлена своей потерей, что тяготилась всяким обществом. Фридрих уважал мою печаль и вовсе не пытался заставить меня "разоряться". Мне хотелось оплакивать некоторое время в совершенной тишине грумицкие могилы. Мой муж, с его деликатной душою, хорошо понимал это.

Дорогие мне люди, так неожиданно и жестоко вырванные рукою судьбы из числа живых, должны были жить, по крайней мере, в моем печальном сердце. И муж не хотел изгонять их оттуда

Сам Фридрих часто ездил в город, чтобы заниматься там изучением вопроса о Красном Кресте. Теперь я не могу вспомнить хорошенько, к каким результатам он пришел; в то время я не вела дневника, и потому слышанное от Фридриха забывалось мною довольно скоро. Ясно сохранились в моей памяти только общие впечатления нашей жизни в Швейцарии: спокойствие, свобода, веселая деятельность окружающих людей, которые случайно попадались мне на глаза. Невольно казалось, будто мы переживаем самое мирное, приятное время. Почти нигде никакого отзыва о только что прогремевшей войне, разве в анекдотическом тоне, как о всяком интересном событии, и – ничего более, что давало бы обильную пищу разговорам наряду с мелочным сплетничаньем остальной Европы. Можно было подумать, что в ужасном грохоте пушек на полях сражений в Богемии заключалось не больше трагизма, чем в новой вагнеровской опере. Только что оконченная кровопролитная игра сделалась уже достоянием истории; конечно, она повлекла за собою некоторые изменения на географических картах; но все ужасы, соединенные с нею, стушевались в человеческом сознании; да, пожалуй, те, кто не участвовал в войне, вовсе и не думали о них… все было забыто, отболело и сгладилось. То же самое замечалось и в печати – я читала преимущественно французские листки – все интересы публики и газетной прессы сосредоточились на подготовлявшейся всемирной выставке, которая должна была открыться в 1867 году, на придворных празднествах в Компьене, на литературных знаменитостях (в то время как раз появилось два таланта, возбуждавших бесконечные споры – Флобер и Золя), на театральных новостях – ставилась новая опера Гуно, Оффенбах написал блестящую партию для Гортензии Шнейдер и т. д. Маленькая пикантная дуэль, разыгравшаяся между пруссаками и австрийцами labas en Boheme, была уже устаревшим событием… О, что отодвинулось на три месяца или произошло в тридцати милях расстояния, что не совершается в пределах настоящего и непосредственно у нас перед глазами, для этого щупальцы человеческого сердца и человеческой памяти оказываются слишком короткими!