Собрание сочинений. Т. 3

– Заткнул бы ты, что ли, хайло-то свое, лимита дубовая. Сам такой же ханыга пучеглазый, талон на холодильник пропил! Помесь вшивого козла с дырявым гондоном – вот кто ты есть! – изнемогая от предельно искренней ненависти, прошипела особа.

Мужчина возразил, с наслаждением изгиляясь над злобной подругой жизни и продолжая по гулеванской инерции отбацывать «цыганочку»:

– Зимой-то чё те «Ока»-то? Чё те «Ока»-то? Взяла шпа

гату и держи филе на морозе!

В прелестном звучании не совсем бестолковой фразы, воспринятой как бы издалека далекого, Гелию почудилась прелесть итальянского. Язык этот он начал было изучать по распоряжению одного агрессивного учреждения, в плане подготовки Старой площадью очередной безнадежной психической атаки на Ватикан… «Распили, помнится, на ступеньках венецианского дома, где во все времена года проживал Вивальди, чекмарь ирландского виски с одним замечательным ленинг… с петербургским теперь уже поэтом… свалил человек из клетки редакционной чирикать на свободе… врезать бы с ним сейчас из горла в этом вот подъезде… словами побаловались бы славно… я бы сказал ему: гляди, Леша, стоит прибавить к слову “замер” одну лишь несчастную буквинку “з”, и вот уже ты просто до смерти замерз…»

– Чё мне «Ока»-то? Чё мне «Ока»-то? А то, что жратву срезают со шпагату, сучья твоя образина! Сволота не-отштукатуренная!

– Глянь, Миша, может, менты-то не увезли еще с улицы мертвеца с калекой? Этот-то вон – окоченел небось. Мы его и сдадим ментам. Что же мы, совсем уж звери? Мы ведь еще все-таки люди… Господи, в какое только место, Мишаня, ты глядел, когда на этой пакости женился?

«Это уже просто из какого-то бутырского романса», – подумал Гелий не без сентимента.

– Я, мам, к большому своему сожалению, никуда не глядел. У меня глаз был залит. А насчет ментов – да вы что, мам? У пиджака вон – часы еще на пульсе тикают, и при-барахлен человек нормально. Менты его враз тут уделают за все ланцы да еще в пупок плюнут голому, а потом копейку в него вожмут, как Филаткину. Он свой оскорбленно униженный пупок в «Человеке и законе» ходил демонстрировать и на Манеже показывал тыще людей, но – хрена с два. Так и шляется на митинги с копейкою в пупке – решкою вверх. Ищет у новых партий справедливости на белом свете, а там, где она была, знаешь, кто вырос? Генеральный прокурор на букву «хэ»! Пусть человек дрыхнет – Рождество все ж таки человек встретил.

– Провалитесь вы все тут! Мразь! Вы страну погубили! – снова взвизгнула молодая и возопила вдруг на весь подъезд: – Господи, Ты есть, в конце-то концов, или нету? За какие такие подлянки наслал Ты на нас проклятых этих демократов? При Брежневе небось никто не обоссывался где попало! Народ умел держать себя в руках партии и правительства! Мало, видать, нас сажали и расстреливали, мало!

«Ну что же эти верующие теребят Его,с большой буквы, всуе и дергают по всем своим дурацким пустякам? Неужели они всерьез полагают, что у Неготолько и дел, чтобы торчать в тутошней мерзлоте да разбирать частные вопли граждан по всем ихним поводам, включая ежедневную мультипликацию нелепой гражданской жизни?… Впрочем, если уж к Немувзываю даже я, неверующий Серьез, то…»

– Идем, Миш, идем, милый, спать, я «скорую» сейчас вызову.

– Ха-ха-ха! «Скорую»! Ну, мам, вы даете! До пупка прям меня вы рассмешили. Вы звякните «братцам в белых халатах» и скажите, что портвешок в «кишке» выбросили, тогда они враз сюда с сиреной прикандехают – про всех подыхающих забудут. Ну, мам, вы прям у нас даете!

– Пошли, Миш, спать тебе пора, не бушуй, Миш. Актив вон разбазлался. Козлам, видать, не спится. Заактив-ничали крысы. А мне ведь еще на службунадо, Миш…

– Идем, мам, идем… А гадюке, пригретой на вот этой моей впалой и волосатой груди, решительно заявляю: скорей хер к виску приставлю и застрелюсь, чем кину тебе, холодильник, говном набитый, в праздничный период еще хоть полпалки, – ни в жисть, сука, ни в жисть, мам, ничего я ей больше не кину…

Наверху послышались решительные голоса разбуженных или же мучающихся бессонницей мужчин. Слова «милиция» и «арест» звучали все чаще в их рассуждениях, негодующе злобных из-за невозможности хоть сколько-нибудь превратиться ни в рычащий приказ, ни в лающую административную команду.

Гелий замкнулся в себе еще укромней. Ему все было безразлично. Конечно, он мог зашевелиться и пояснить, что он не ханыга, а лишь сбит был машиной, спасся тут вместе с котенком от бесчинствующего жулья и необязательных ментов, а сейчас постепенно помирает. Но он подумал с упрямой, живучей обидой, что раз уж он от бесовской отстранился подмоги, то от людской и подавно откажется, тем более никто его тут выручать и не мечтает. Какое там! Подохнуть спокойно не дадут!

«Наоборот, – нашел он в себе силы ухмыльнуться, – шобла вся эта, воспитанная в серном дыму презрения к милосердию, не без моей персональной помощи и на собственную мою голову, вышвырнет меня сейчас шобла отсюда с сиротой голодным к чертовой матери. От шоблы ли совковой ждать пощады и сочувствия к чужой издыхающей природе, как к своей?… Я ж ведь прекрасно знал, какое говнецо шобле внушаю, но исправно вдалбливал я охломонам несчастной лимиты истории, что проблема “я – ты” –дерьмо буржуазной схоластики и эгоистического изоляционизма личности от общества, а так же этика, забредшая в тупик. “Я – мы” –вот несокрушимо монолитный базис передовой нашей советской нравственности. Надо, мол, натянуть стеганое, бескрайне теплое одеяло Мына одиноко зябнущее Я.Одеяло это и сообщит всем нам чувство надежного укрытия и душевного покоя. Сообщило. Кому теперь сказать “большое грацио, сеньоры” за одеяло это обоссанное и задристанное? Одному мне… Я – мы!То-то и оно-то, что ямы,одни сплошные ямы да котлованы.Так что активисты совковые есть тобою, Геша, вылас-канное зверье, а сам ты – тоже сволочь совковая – ты сам на себя натянул по самые уши не ямыковское одеяльце, а знаешь что? Холодрыгу антропологической катастрофы – вот что ты на себя натянул. Янаеву Генке, на что уж не личность, а бычок колхозный, и то теплей сейчас в Матросской Тишине, чем тебе… Ты доямыкался.Каюсь. Сокрушен. Но уж будьте, граждане охломоны, и вы все прокляты, что не воспротивились такой учебе! Как же сами-то вы не отрыгнули и не выблевали такой моей бессовестной чуши, сеньоры? Не у всех же ведь у вас папы были Револьверами, а мамы, понимаете… кропоткинскими набережными челнов, черт бы вас всех побрал!»

Судя по репликам жильцов-активистов, все они мстительно и твердо вознамерились вызвать сюда ментов, ибо подъезд стал источником непредсказуемой заразы, где «старая дева Мымкова сломала шейку бедра, фактически поскользнувшись неделю назад буквально на луже хулиганской спермы».

Когда все в подъезде затихло, Гелий представил свои контакты с милицией, с санитарной братией… и «скорая помощь», минуя панели, подъезды, зевак, сумятицу улиц ночную, нырнула огнями во мрак…но главное, мелькнул в его мозгу отвратительный образ возможного спасения и продолжения этойжизни… совковой больнички полы… пневмония… халатик убогонький, серый… адски тоскливый халатик, кочующий с чужих плеч на твои плечи, туда-обратно… аты-баты, аты-баты – от па-ла-ты до мерт-вец-кой, от мерт-вец-кой до па-ла-ты… аты-баты, аты-баты…

Его так сотрясла дрожь отвращения и омерзения, что маска маршала-писателя сама съехала на лоб с затылка. Он ее отбросил в сторону.

Стоило ему ощутить в теле остатки энергии, как на ее всплеск откликнулись нервы, все тело вновь засаднило от ушибов и обморожения.

Он сунул руку за пазуху, чтобы как бы «до получки» одолжить немного тепла у котенка. Но тот сразу же вякнул от холодного такого к себе прикосновения, раздосадо-ванно что-то проворчал, заворочался, и тогда Гелий почуял в себе решительную, безрассудную тревогу за спящего. Вернее, он моментально преобразился в нормальное, неглупое животное, для которого жизнь есть череда необходимых соответствий делам поддержания и спасения самой жизни, а не праздная, скажем, академическая служба в сачковом каком-нибудь секторе кошек НИИ ВЫЖИВАНИЯ РАСТЕНИЙ И ЖИВОТНЫХ бывшего СССР.