Собрание сочинений. Т. 3

Но возвратился человек, «под банкой» сбивший Гелия, на место своего не такого уж случайного преступления не на покореженном импортном красавце, а на какой-то иной заморской машине.

Притормозил, заметив стайку полночных шакалов, явно подбиравшихся к возможно живому еще человеку, поскольку удар, которым его отбросило с мостовой в сугроб, мог быть, дай-то Бог, доброкачественным. В таких вот случаях пьянь, как правило, отделывается лишь ушибами и переломами, а не Патологией Анатомьевной Морг.

25

Гелий не видел приближающейся «колесницы», а тем более не мог он еще ни понять, ни почуять образаЕго, неумолимо надвигавшегося, который, нелишне было бы заметить, при воплощении в умонепостигаемый случай бывает раздробленным, чаще всего на различные части, и разве что только большой поэт или чуткий провидец способен по каким-либо из дробных частей представить образэтот в целом виде либо на бумаге, либо во вдохновенных своих видениях.

Шакалы же, голодные, холодные, не вусмерть еще пьяные, почуяв невероятную в такую адскую погоденку удачу, не сговариваясь, но точно соответствуя инстинкту стаи, мгновенно перестроили свои мародерские планы, чертеж взаимного расположения в охотничьем пространстве и порядок действий.

На кой им хрен заблеванный пальтуганчик, когда иным в ночной вьюге запахло хищническим фартом – шикарной тачкою нувориша! И действовать тут надо было с ходу, по-зверски, инстинктивно же разделяя на части общую задачу охоты, не давая жертве опомниться и обкладывая ее со всех сторон.

Научены они были всему такому еще в детстве африканскими и азиатскими сюжетами «Клуба кинопутешествий», а не только совратительным подсказом тех зверских наших природных основ, которые пребывают как бы на стреме в мрачном бессознательном некоторых типов, только и ожидая завлечения их в экстремистские толпы и в преступные стаи.

Во времена всеобщего смятения и вражды, вроде нынешних, все это угрюмое зверство пробуждается вдруг к осатанелости действий, чтобы наконец-то, гыдым-баду, гадом-буду, позверовать-поозоровать да отыграться за долгую спячу в берлогах диких натур, временно вынужденных быть натурами законопослушными…

Гелий лежал в снегу лицом к мостовой. Услышав быстрый, волчий, мягко прибитый снегом бег, он понял, что шпана, должно быть, временно от него отстала, а теперь метнулась к другой какой-то своей жертве.

Ему никак не удавалось совместить движениями головы единственный свой зрячий глаз с прорезью в маске. Потом, когда нос его, почти ничего уже не чувствующий и подмерзший, вроде бы удачно попал во вмятину изнанки, понял, что обе дырки для глаз забиты снегом.

Тогда ему волей-неволей пришлось пренебречь осторожностью. Окоченевшим пальцем он сначала нащупал мохнатую бровь из «кошки ужесточенной», потом проткнул им одну из дырок, съежившись сразу же от холода, обжегшего нежное веко глаза и показавшегося на миг поцелуем самой Смерти.

Но снег на веке моментально подтаял, обтек веко, капелька воды скользнула с ресниц на скулу, с нее – к вос-крылию ноздри, оттуда сорвалась на уголок губы. Он слизнул скользнувшую капельку кончиком неловкого языка и почуял вдруг, как невообразимая эта малость поднимает почему-то от области сердца к закоченевшей голове щедрое тепло.

Волна этого тепла, подтопив, в свою очередь, кромку унылого – тут было ведь от чего приуныть! – мозга, снова подняла во всем существе замерзавшего порыв того самого, прежде незнакомого состояния, непонятно каким образом в нем возникшего и вызванного не только чудесным явлением котенка или истечением в алчущую гортань тридцати семи граммов спиртного.

Если бы не страсть взглянуть на оборот событий, то вновь выразилось бы и оформилось в той, всплывшей вдруг в памяти и всем его существом исторгнутой строке – О Господи, как совершенны дела Твои! –душевное изумление Гелия перед несомненной реальностью некоего Высшего Порядка, в который всесвязанно вместим и он сам.

Вместим, вмещен, а следовательно, по таковому своему, бытием дарованному статусу и по таковому жизненному положению имеет право на кровную пайку Божественной доброты. Значит, не обделен он ею, при всей невообразимой несоизмеримости своей ничтожной мольбы о капле спиртного да о спасении от крыс с бесчисленными заботами бескрайней Вселенной, если пролилась в его выстуженную глотку эта капля и если подтаяла на его одиноком веке льдинка… есть еще, значит, и в нем частичка мирового тепла, распространяющегося на частные лица!

Состояние это уже прижилось в душе, и он потому лишь не возопил про себя строку стихотворения, что просто осчастливлен был вдруг до немоты тем, что тепло в нем еще не застыло окончательно, что шла тут в недрах плоти спасительно неотложная раздача телесного тепла, припасенного, например, глазом для тоненького кожного покрова родимого своего века, не заплывшего от фингала.

Вообще, не могло в тот миг не шевельнуться в сознании Гелия чувство признательности «этому дебилу» – то есть не самому маршалу-писателю, а маске его – за частичное упасение беззащитной кожи лица от вихрей метельного ветра, жестоких прикосновений снежной стихии и дыхания уличной стужи, убийственно безразличной к судьбе раненого, замерзающего человека.

Мороз начал уж было схватывать его мокрые ресницы. Он пальцами растер крошечные льдышки на их кончиках – продрал, как говорится, око, и враз вместилась в него, в одно, чувствовавшее, кстати, тоску и искреннюю неловкость от непривычной разлуки с напарником, враз вместилась в гелиево око картина, совершенно обессмысленная полной непредвиденностью момента, как бы поспевшая в жутковатых кущах Случая и внезапно свалившаяся вдруг ему на голову.

Водитель заморской машины увидел, конечно, нескольких шакалов, выбежавших на мостовую и призывно махавших руками, то есть как бы умолявших остановиться и помочь их товарищу. Сам товарищ успел «закосить» то ли больного, то ли раненого. Он артистически валялся на мостовой, и его якобы бесчувственное тело подтаскивал за ногу к наезжавшей машине другой шакал.

Водитель тревожно замигал ослепляющими фарами дальнего света и врубил фары желтые, противотуманные. Должно быть, он учуял в разыгранности происходящего явность зловещих намерений или же просто успел высмотреть в движениях фигур, высыпавших на мостовую, выражение шакальего зверства, а в физиономиях – урочью готовность к самой невероятной пакости.

Водитель не сигналил, приближаясь и притормаживая, ибо не желал привлекать к себе чье-либо внимание. Он ведь и сам барахтался в лапах опасности и совершенного преступления. Сманеврировать на скорости, да к тому же на заметенной вихрями поземки мостовой не было у него никакой возможности.

Он мог, конечно, садануть-отбросить одного из обложивших его шакалов бампером, а потом рвануть когти, как недавно рванул прочь от какого-то самоубийцы, но не хватило у него гнусноватого душка для такого решительного выхода из зверской облавы.

В том, что это облава на него одичавших, продрогших, наверняка осатаневших от недопития молодых шакалов, он уже нисколько не сомневался. И ему было не до высматривания случайной своей жертвы в уличных сугробах. Остановиться и открыть дверь для прояснения ситуации – значило быть, в благоприятнейшем из случаев, ограбленным и выброшенным из машины на мороз.

Он притормозил, пытливо перепроверяя свое подозрение, вглядываясь в лица и фигуры обложивших его шакалов. Машина продолжала двигаться. Чем тише, чем настороженней и вкрадчивей старалась она проехать мимо, тем слышнее становился в метельной ночи невинный, доверчивый скрип свежевыпавшего снега.

Вот уже две пары урочьих рук вцепились в ручки дверей. А тот, который, лежа, только что «косил за больного», вскочил с мостовой и бросился плашмя на капот.

Улица, между прочим, не совсем была пустынной в эту минуту, но ни частники, ни таксисты даже и не подумали притормозить да полюбопытствовать, что тут случилось, но наоборот – как бы спасаясь от ужаса и гадливости, неслись они куда подальше от явно тухловатого места.