Путём всея плоти

Далее следовал постскриптум рукой Кристины:

Письмо не подействовало на Эрнеста так, как подействовало бы до тюрьмы. Отец с матерью полагали, что найдут его таким, каким он был при последней встрече. Они забыли о той быстроте, с какой развитие следует за невзгодами, если подвергающийся им юн и обладает характером. Эрнест не ответил на отцовское письмо, а его желание полного разрыва выросло до размеров чуть ли не страсти. «Ведь существуют, — восклицал он про себя, — детские дома для детей, лишившихся родителей, — так почему, ну почему же не существует тихих гаваней для взрослых, пока что ещё их не лишившихся?» И он завидовал Мельхиседеку, который родился сиротой — без отца, без матери, без родословия [235].

Глава LXVIII

Когда я размышляю о том, что Эрнест рассказывал мне о своих тюремных раздумьях и об умозаключениях, к которым они его привели, мне представляется, что он захотел сделать нечто такое, о чём он не должен был бы и помыслить. Я имею в виду, что он собрался отречься от отца и матери ради Христа. Сам бы он сказал, что отказывается от них потому, что они, по его мнению, мешают ему искать своё истиннейшее и непреходящее счастье. Пусть так, но что оно такое, если не Христос? Что есть Христос, если Он не есть это? Тот, кто придерживается самой возвышенной и самоуважительной точки зрения на то, какого благополучия он в силах достичь для самого себя, причём придерживается её вопреки обыденности, есть христианин, независимо от того, знает ли он об этом и называет ли себя таковым или нет. Роза не перестаёт быть розой оттого, что не знает, что она роза.

Что с того, если обстоятельства облегчили ему задачу по сравнению с большинством людей? Такой, значит, выпал ему жребий, в точности как другим выпадает жребий, в силу рождения или случайности облегчающий им другие их задачи. Разве родившиеся богатыми или красивыми не имеют права на своё счастье? Согласен, кто-то скажет, что один человек не имеет права родиться с лучшим складом души и тела, чем другой; другие, наоборот, что только удача и достойна человеческого поклонения. У каждого, дерзну предположить, найдутся веские доводы в свою пользу, но кто бы ни был прав, а Эрнест, ей-богу, имел такое же право на удачу — на облегчение своей задачи, — как и на несчастье — на переделку, приведшую его в тюрьму. Не достоин осмеяния человек с козырем на руках; он достоин осмеяния только тогда, когда сыграет этим козырем плохо.

Право слово, я сомневаюсь, чтобы кому-либо когда-либо было намного труднее отказаться от отца с матерью ради Христа, чем Эрнесту. Почти во всех подобных случаях отношения между сторонами к решающему моменту будут уже весьма напряженными. Сомневаюсь, чтобы от кого-либо когда-либо требовалось отказаться от тех, к кому он нежно привязан, исключительно из принципиальных соображений: он давно уже перестает быть к ним нежно привязан, задолго до того как его призовут порвать с ними, ибо различие во мнениях о предметах жизненно важных следует из различий в складе души, а таковые к тому времени уже приведут к такой массе других расхождений, что «отказ», когда придёт его время, будет подобен удалению чувствительного, но расшатанного и сгнившего изнутри зуба. Истинно же болезненна для нас потеря тех, отказываться от кого ради Христа нас никто не заставляет. Вот тогда это больно не на шутку. Хорошо во всём этом то, что сколь лёгкой ни была бы для нас эта задача, с нас довольно, если мы её выполним; мы пожнём почти такую же награду, как если бы совершили подвиг Геракла.

Возвращаясь к Эрнесту — заключение, к которому пришёл Эрнест, было такое, что он станет портным. Он переговорил об этом с капелланом, и тот сказал — почему бы ему, действительно, не получить возможность по выходе из тюрьмы зарабатывать свои шесть-семь шиллингов в день, если оставшееся время — неполные три месяца — он посвятит изучению ремесла; врач сказал, что для этого он уже достаточно окреп и что это, пожалуй, единственное, на что он пока годен; итак, он вышел из больницы раньше намеченного срока и поступил в швейную мастерскую, переполненный радостью от мысли, что снова нашёл себя, и уверенностью, что когда-нибудь восстанет вновь, если только найдёт твёрдую точку опоры, чтобы начать всё сначала.

Все, с кем ему приходилось иметь дело, видели, что он не принадлежит к так называемому преступному элементу, и благодаря его желанию учиться и его безобидности относились к нему хорошо и даже почти уважительно. Работа его не утомляла; это было много приятнее, чем сочинять греческие и латинские стихи в Рафборо; он согласился бы лучше остаться в тюрьме, чем снова оказаться в Рафборо — да что там, даже в самом Кембридже. Единственная грозившая ему неприятность могла произойти от обмена словами и взглядами с наиболее приличными на вид товарищами по заключению. Это было запрещено, но он никогда не упускал случая это правило нарушить.

Человек его способностей, в то же время страстно желающий учиться, непременно многого достигнет, и перед выходом его из тюрьмы надзиратель утверждал, что за три месяца ученичества он освоил ремесло не хуже, чем иной за год. Никогда ещё Эрнеста так не хвалили его учителя. С каждым днём укрепляясь телесно и привыкая к своему положению, он находил всё новые и новые его преимущества; не то, чтобы он их нарочно искал, но они как бы сами собой, и даже вопреки его воле, осеняли его, так что он дивился фортуне, так хорошо всё для него обустраивавшей — гораздо лучше, чем он обустроил бы для себя сам.

Взять, например, то обстоятельство, что он шесть месяцев прожил на Эшпит-Плейс. Для него оказалось возможным такое, что для других ему подобных было бы немыслимо. Если бы человеку вроде Таунли сказали, что отныне ему предстоит жить в таком доме, что стоят на Эшпит-Плейс, для него это было бы слишком. Да и для Эрнеста это было бы слишком, если бы он жил там по необходимости, из-за недостатка денег. Он чувствовал, что способен в любой момент оттуда сбежать, и только поэтому не хотел этого делать; но вот теперь, познав жизнь на Эшпит-Плейс, он уже ничего против неё не имел и спокойно мог бы жить и в ещё более грязных районах Лондона, только бы иметь возможность самому себя содержать. И ведь не из благоразумия и предусмотрительности прошёл он эту школу жизни среди бедноты. Он просто старался по мере своих скромных сил быть до конца добросовестным в профессии; он не стал до конца добросовестным в профессии, всё это закончилось полным фиаско; но он сделал маленький, крохотный шаг в направлении чего-то неложного — и что же? в час испытаний ему воздалось с лихвой сверх заслуженного. Он не смог бы выдержать свалившейся на него нищеты, если бы у него не было уже того ведущего к ней моста, который он нечувствительно нашёл для себя на Эшпит-Плейс. Пусть то конкретное жилье, что он себе тогда выбрал, оказалось не без изъянов, но ведь не обязательно ему попадется дом, где будет обитать какой-нибудь мистер Холт, и он больше не связан со столь ненавистной ему профессией; если не будет ни воплей, ни чтения Писаний, он будет вполне счастлив в мансарде за три шиллинга в неделю, в какой жила мисс Мейтленд.

Размышляя далее, он вспомнил, что всё складывается хорошо для тех, кто любит Бога; возможно ли, спрашивал он себя, что и он старается, как уж может, Его любить? Он пока не осмеливается ответить «да», но изо всех сил постарается, чтобы это было так. Затем ему на ум пришла эта благородная ария из Генделя: «Великий Бог, ещё лишь смутно познан» [236], и он ощутил в себе такое, чего не ощущал никогда. Он утратил веру в христианство, но его вера в нечто — он не знал, во что именно, но явно в то, что есть некое нечто, ещё лишь смутно познанное, делающее правое правым и неправое неправым, — его вера в это нечто делалась день от дня всё твёрже и твёрже.