Пик (это я)

Шнур ответил, что не знает, на что она похожа, потому что, как и я, никогда ее не видел.

— Дело в том, что этой линии нет ни на земле, ни в воздухе, она есть только в головах Мэйсона и Диксона. Как и разные другие линии — государственные границы, 38-я параллель [6], железный занавес. Все они существуют только в умах людей и никак не обозначены на земле.

Знаешь, дед, Шнур сказал это очень задумчиво, он больше не называл меня Джимом и только еще пробормотал себе под нос: «Вот оно как, сэр».

Водитель вернулся и объявил:

— До НЬЮ-ЙОРКА — без остановок.

И мы (потому что в путешествии, как я тебе уже говорил, никогда не возвращаются назад) поехали вперед. Ихха! По дороге, которая вела прямо в Нью-Йорк. Здесь все подрезали и обгоняли друг друга, рычали и ревели, но наш водитель сидел спокойно, и рука на руле у него ни разу даже не дрогнула. Он смотрел только вперед и гнал свою огромную машину так быстро, как только мог. Все, кто выезжал с боковой улицы, завидев нас, останавливались как вскопанные и ждали, пока мы проедем. Этот водитель просто расчищал себе путь, ни до кого больше ему и дела не было. Да и другим было нипочем: они просто пропускали нас, а потом сами разгонялись и неслись вперед. Мне кажется, наш автобус не остановился бы, даже если бы кого-нибудь переехал, а то, что осталось бы от этого несчастного, нельзя было б нигде поблизости отыскать, разве что за тридевять земель. Да, дед, ты точно никогда не видел водителя, который так уверенно гнал бы свой автобус и в ус не дул. Честно тебе скажу, мне прямо страшно было смотреть.

Шнур опять заснул, и теперь его голова упала на мое плечо точно так же, как моя — на его, когда мы проезжали через Вашингтон. Он спал, закрыв глаза и не глядя на дорогу, которая была у него перед носом и по которой его вез этот водитель, и ничуточки не боялся, ему вообще не было страшно — неважно, спал он или не спал. И я теперь еще больше его любил, и даже сказал себе: «Пик, зря ты боялся прошлой ночью, когда он пришел за тобой, и повел по темному лесу, и говорил, чтобы я не боялся и что все будет хорошо. И теперь, Пик, ты должен вести себя по-взрослому и показать брату, что ты больше не деревенский мальчишка».

Я смотрел через окно прямо вперед, а наш сумасшедший автобус мчал нас на север к НЬЮ-ЙОРКУ.

9. Первая ночь в Нью-Йорке

Пришло время рассказать о том, что было в Нью-Йорке, но пролетело все так быстро, что я даже не успел толком разобраться, какой он, этот город. Мы приехали, кажется, 29 мая, но уже к концу третьего дня пришлось оттуда выкатываться, и мы снова оказались в дороге. Жить здесь нужно очень быстро.

Впервые я увидел город из окна автобуса. Шнур толкнул меня в бок и сказал: «Ну вот мы и в Нью-Йорке». Я посмотрел в окно: все залито красным солнцем. Я снова посмотрел и протер глаза, чтобы окончательно проснуться. Представляешь, дед, мы ехали по огромному длинному мосту над крышами, и из-за этих крыш я ничего не видел, кроме детей, которые бегали внизу, между домами. Шнур сказал, что это еще не Нью-Йорк, а только ХОБОКЕНСКАЯ ЭСТАКАДА, и ткнул пальцем вперед, показывая, где Нью-Йорк. А там все было как будто затянуто дымом и еле видны бесконечные стены и узкие крутые улочки. Я повертел головой: вокруг было ужас как много крыш, улиц, мостов, железнодорожных путей, лодок на воде, большущих штуковин, которые Шнур назвал газгольдерами, и везде стены, свалки, столбы с проводами, а посередине — поросшее высокой травой грязное болото с желтыми пятнами масла и ржавыми плотами вдоль берега. Вот уж не думал, что когда-нибудь такое увижу! А когда мы свернули с моста, я увидел всякого разного еще больше. Все в дымке, огромное-преогромное, и тянется далеко-далеко, не поймешь, где кончается, думаешь, это последнее, а там еще всего много, в дыму и тумане. Вот так-то, дед. Я уже говорил тебе, что солнце было красным, но это еще не все. Оно поглядывало с небес сквозь большую дыру в облаках, то там то сям высовывая длинные сверкающие пальцы, и все вокруг было таким румяным и нарядным, как будто сам Господь спустился вниз, чтобы этот дым не мешал ему смотреть на землю. Я подумал, что, наверно, в Нью-Йорке еще до того, как я проснулся, повсюду зажгли свет, потому что там все время темно, но в красном солнечном свете огни эти казались тусклыми и ненужными, и, куда ни глянь, везде попусту сгорало электричество: на улицах и в переулках, на стенах домов и на мостах, здесь, в густом тумане, и там, над розоватой водой. Огни дрожали и качались, как будто древние люди еще до захода солнца развели огромные костры и не стали их тушить, потому что знали, что скоро опять будет ночь. Ну да ладно. Потом солнце сделалось красно-фиолетовым и, оставив всего один отблеск на стае облаков, ушло. Начало темнеть.

— Прямо будто праздник какой, — сказал Шнур. — Сил нет, до чего хочется вечером куда-нибудь пойти.

— А разве нам некуда идти? — спросил я.

— Я про такое место говорю, где отрываются парни и девушки. Отродясь в таком не бывал. Вот о чем сейчас мечтают наши ребята.

— Какие ребята? — спросил я, и брат показал пальцем на Нью-Йорк.

— Которые сейчас в тюрьме.

И тут, дед, я спросил его, был ли он когда-нибудь в нью-йоркской тюрьме, и он ответил «да». Однажды его посадили, хотя он не сделал ничего дурного. Во всем был виноват его приятель, который сидит до сих пор. Но там ненамного хуже, чем здесь.

В общем, ты понял, каким страшным и огромным показался мне Нью-Йорк, когда я увидел его в первый раз, но и это еще не все. Автобус въехал в тоннель, а там все неслись с большущей скоростью и ничуточки не было темно, а, наоборот, светло, как ты любишь, повсюду весело горели огни.

— Сейчас мы проезжаем под Гудзоном, — сказал брат. — Представь, вдруг река ворвется в тоннель и нас всех затопит, как оно будет, а?

Я даже и думать об этом не стал, пока мы не выехали из тоннеля, а потом и вовсе забыл, и почему-то, дед, мне кажется, многие тут тоже не думают, пока однажды с ними такое не случится. Автобус выехал из этого тоннеля, который называется ТОННЕЛЬ ЛИНКОЛЬНА, и меня ослепил яркий желтый свет. По улице шел только один человек, и я посмотрел на него, а он — на меня. И, наверно, сказал сам себе: «Этот маленький мальчик здесь впервые и делать ему нечего, потому-то он и таращится на таких занятых людей, как я, у которых полно дел».

Сейчас, когда мы уже были в Нью-Йорке, он не выглядел таким огромным, потому что мы мало что видели из-за всех этих стен до самого неба. Я посмотрел вверх, потом еще раз посмотрел, и — ничего, только коричневое небо над высокими стенами, и я подумал, что огни Нью-Йорка так хорошо его освещают ночью, что не нужны никакие звезды, все равно свету от них мало.

— Это небоскребы, — сказал Шнур, заметив, что я смотрю вверх.

Потом автобус свернул на широкую улицу (брат сказал, что это 34-я улица), и вдалеке я увидел большую толпу людей. Ты только послушай, дед, по обеим сторонам на стенах, снизу доверху, сплошные огоньки, красные и синие, дрожат и переливаются, а люди и машины снуют взад-вперед, как муравьи. Ох, дед, представить только: ты видишь всех этих людей, и видишь, что они делают, и видишь улицы и еще разные места, а ведь за углом опять люди и опять улицы, которых ты не видишь, и вверху, в небоскребах люди, и внизу, в подземке… Нет, представить это себе нельзя, надо, чтобы человек сам приехал и увидел все своими глазами.

На автобусной остановке мы со Шнуром вышли и пошли вниз по улице, к подземке (это такой тоннель под Нью-Йорком, по которому все быстро добираются, куда им надо).

— В автобусе хорошо ехать между городами, а для Нью-Йорка он слишком медленный, — сказал Шнур.

Мы заплатили какому-то человеку, прошли через специальную загородку (турникет называется) и, когда двери поезда сами открылись, зашли внутрь, сели, и чудо-поезд повез нас по рельсам. Я посмотрел вперед, в кабину, но там никого не было — эта чертова штуковина ехала сама! Я знал, что мы едем ужасно быстро, это даже в темноте понятно.