Солнечные дни

Но она уже сама заметила его, и ее милое детское личико вопросительно глядело на него. Отступить было невозможно.

Он превозмог волнение и сказал:

— Лидия Алексеевна, пожалуйте сюда на минуточку!

Его голос срывался.

Она подошла к нему, опахнув его всего нежными духами, лаская его ясным взором милых детских глаз, которые, казалось, ласкали всех и все, от неба до последней козявки. В розовом воздушном платье она казалась ему теперь светлой обитательницей какого-то бесконечно светлого мира, выглянувшей на него из-за розовой ткани облака. На минуту он забыл все, что хотел сказать, для чего шел сюда.

— Здравствуйте! Вам что? — спросила она первая, видя его замешательство.

— Я нашел гребенку, — сказал он, оправившись и уже весело и подумал: «Не ее, не ее, не ее!»

— Вот тут, отсюда недалеко. Думаю, не ваша ли? Гребенку, — повторил он.

И он подал ей свою находку счастливый уже тем, что видит ее, говорит с нею. Между тем она приняла гребенку, оглядела ее со всех сторон и сказала:

— Да, это моя.

Она повертела ее в своих тонких пальчиках снова с невинным видом ребенка.

— Без всякого сомнения моя. Благодарю вас! — добавила она с кроткой улыбкой.

А Жмуркин, отходя от забора, думал:

«Ну, что же? Ее, так ее. И все-таки это ничего не доказывает. С такими глазами не лгут! Никогда! Не лгут, не лгут!»

VII

Дни стояли все такие же солнечные, ясные, теплые и приветливые, обещая богатые жатвы. Изредка шумно падал обильный и теплый дождь; изредка со свистом проносился ветер, сломав несколько сухих веток в лесах и рощах; а затем снова окрестности светлели в ясных, безоблачных днях. Обширная Загореловская усадьба, широко раскинувшаяся на скате холма, среди расступившегося перед нею леса, точно купалась в этом радушном свете и тепле, и весь ее щеголеватый, вычищенный вид словно говорил о счастии и довольстве, о привольной и обеспеченной жизни. А Загорелов ходил все такой же веселый и счастливый по полям и лугам, по десятинам, освобожденным из-под болота, весело прислушиваясь к радостному шелесту тучных злаков, к неугомонному грохоту мельницы, оглашавшей окрестности гулким и счастливым ревом победителя.

Он уже потирал руки, высчитывая ожидающие его барыши, хмелея от счастья, составляя в уме планы будущих работ, долженствовавших обогатить его, по его соображениям, с сказочной быстротою.

«Я буду богат, я буду страшно богат», — думал он, весь сияя от счастья, заглядывая вперед с уверенностью удачника, еще не знавшего поражения.

Иногда он приходил в контору к Жмуркину, вычищенный и вылощенный весь словно благоухающий силой, здоровьем, свежестью и уверенностью в себе, как солнечный день в тучном поле.

— Лазарь, — говорил он ему однажды в одну из таких минут, — жизнь — превкусная штука, и у каждого из нас она одна. Прозевать жизнь — значит прозевать все. Человек должен пользоваться ее дарами от всего сердца, ловить фортуну за хвост и прыгать к ней на спину, как на лихого коня. Одолеешь — твое счастье, а нет — «со святыми упокой». Значит, ты только для того и был создан. Кролик, угодивший в пищевод сокола, не заслуживает лучшей участи, если он не умеет хорошо прятаться. Ведь и ослепший сокол будет принужден умереть с голода; ни одна самая негодная тварь не сунет ему в горло своей головы, ибо на жизненном рынке она будет стоить дороже гения, утерявшего силу. Бедный сокол! Имей мужество умереть, если даже негодная лягушка без труда увертывается от твоих лап! Имей мужество умереть, и да благословят твою кончину боги Эллады!

Жмуркин выслушивал его молча, с почтительностью на бледном лице, и про себя думал:

«Кто же я? Кролик, не умеющий прятаться, или ослепший сокол? Если кролик — туда мне и дорога, а если сокол — прозреть еще возможно!»

На пророка Елисея, 14-го июня, вечером, Загореловы собирались к Быстряковым. В этот день Елисей Аркадьевич праздновал свои именины, и вечером у них собирались соседи!»

Анна Павловна стояла по этому случаю в спальне перед зеркалом и, шурша шелковыми юбками, надевала корсет. Около нее возилась Глашенька, безуспешно помогая ей в этом, и сердито ворчала:

— Ну, матушка, и нагуляла же ты тело! Ой, Господи! Ни одно платье не стягивается! Что же теперь делать?

— Ничего, я довольна, — говорила Анна Павловна ленивым голосом, — все мое при мне и останется!

— Ты думаешь жиром своим мужа себе обеспечить? — сердито ворчала Глашенька с каплями пота на висках. — Ох, баба, эй, баба, не форси! И после сдобной булки в частом быванье на рыбью кость тянет! Всякое бывает!

Умаявшись, она выскакивала в буфетную и сердито шипела:

— Фрося! Чего ты зубы-то скалишь, телка! Иди, помоги барыне корсет надеть, у меня руки опускаются! Чего глазенапы-то выкатила! Кнута на вас нет, согрешила я с вами, грешница!

Глашенька вечно на всех сердилась; она считала себя по праву выше людей, так как, кроме среды и пятницы, она еженедельно ела постное и по вторникам.

В то же время в саду по аллее уже совершенно одетые, чтоб ехать в гости, ходили Перевертьев и Суркова. Перевертьев, черненький и юркий, с сетью морщин на висках, лукаво поглядывал на Суркову своими быстрыми глазками и говорил ей, скаля зубы:

— Судьбе было угодно, чтоб вы и я прожили под сей гостеприимной кровлей целых два месяца. Мы живем здесь вот уже пятнадцать дней; итого в нашем распоряжении остается ровно сорок пять; и в нашей власти сделать их наиболее для себя приятными. Не так ли? Давайте же, составим себе самый подробный план всей кампании. Вы ничего против этого не имеете?

Он щурился, скаля зубы и поджидая ответа; но Суркова не отвечала ни слова, и только все ее цыганского типа лицо дрожало от задорного смеха.

— Молчание — знак согласия, — говорил Перевертьев, не дождавшись ее ответа. — Итак, я приступаю к плану кампании. С вашего позволенья этот период в сорок пять дней я делю на три момента — по пятнадцати дней в каждом. Момент первый: «Молчаливое обожание. Пламенные, но робкие взгляды. Случайная встреча у пруда»...

Суркова засмеялась; ее блестящее, металлического оттенка платье тускло засветилось в полумраке аллеи, как чешуя змеи.

— Тут пруда нет, — сказала она со смехом.

— Ну, так у реки, — поправился Перевертьев. — Момент второй, — продолжал он: — «Любит или не любит? Вспышка ревности. Я твоя». Момент третий: «Но ты милей гусят. В чаду наслаждений. Разлука». Чему вы смеетесь? Моему плану? Напрасно! Порядок везде уместен, а излишняя страсть всегда только вредит делу. Примите к сведению, что никто так гнусно не пьет водки, как пьяница!

Перевертьев вдруг замолчал, поймал локоть молодой женщины и прижал ее руку к губам; но она выскользнула из его объятия с проворством змеи, поспешно уходя от него сумрачной аллеей. У балкона она остановилась и повернула к нему свое цыганское лицо, все еще дрожавшее лукавым задором.

— Вы вышли из программы, — сказала она со смехом, — момент первый — молчаливое обожание и робкие взгляды. И только!

Она скрылась в широких дверях балкона, юркнув туда, как нарядная змея в куст.

А Жмуркин глядел на них из окна своего флигелька и думал:

«Вот эти тоже живут вовсю и ловят фортуну за хвост. Видно, везде одни и те же законы. Сегодня она сказала ему «нет», а завтра скажет «да». Это уж по всему видно. А ведь она замужем и он женат».

— Везде одни и те же законы, — проговорил он вслух, — только одним кроликам плохо! И поделом!

Он надел фуражку и задумчиво вышел на двор, подставляя легкой струе ветра горевшее лицо. Только что виденная им картина горячо дразнила его воображение, как заманчивый сон, будоражила его сердце.

«И они правы, — уныло думал он о Сурковой и Перевертьеве, — и Максим Сергеич прав. Жизнь вкусна и единственная она у каждого! Единственная!»

Он снова представил себе, как Перевертьев целовал руки Сурковой, и у него застучало в висках.

«Все правы, — думал он, двигаясь в тихом сумраке двора, — виноватых нет. Виноват тот, кто плох!»