Избранные рассказы

Он приезжал теперь два раза в год, и уже мы с братом втаскивали в комнату мешок с рисом. Дядя тяжело дышал и вытирал со лба испарину. Врачи говорили, что ему необходим отдых, что он должен остаться в Тегеране, чтобы постоянно находиться под медицинским наблюдением. Но он не мог бросить на произвол судьбы свой апельсиновый сад и рисовое поле. Кто вместо него будет сеять, жать, собирать урожай? Да и где взять столько средств на врачей и лекарства?

Когда он приехал в Тегеран показаться врачам в последний раз, от прежнего жизнерадостного шутника ничего не осталось. В глазах дяди застыла тоска, которая горькой болью отозвалась в моем сердце. Я до сих пор помню его безнадежный взгляд.

Доктор написал длиннющий перечень всевозможных лекарств, а потом отозвал отца в сторону и тихо сказал:

— Будет лучше, если он вернется к жене и детям.

Летом отец поехал к дяде. Он изредка писал нам, сообщая о его здоровье. Письма шли долго, и как-то мы получили сразу два. Одно было написано восемь дней назад, а второе — спустя день.

— Слава богу, отец пишет, что дяде стало лучше, — сказала мать, прочтя первое письмо.

Затем она распечатала второе и вдруг изменилась в лице, опустила руки. Потом безмолвно передала письмо мне. Отец писал: «Дядя умер». Не хотелось верить в это. Я молча вышел из комнаты. Мне все время казалось, что вот-вот к нашему дому подъедет такси и из него вылезет дядя с мешком риса, ящиком апельсинов и облезлым чемоданом, полным мандаринов и лепешек… Уже неделя, как его нет в живых, а мы и не знали об этом. «Вспоминал ли я о нем эту неделю, — думал я, — и где был в тот день, когда он умер?» Мне не пришлось долго напрягать память. В тот день я ходил в кино. Показывали веселый фильм, и я вдоволь насмеялся.

Прошло еще две недели. Вернулся отец и рассказал, как умер дядя.

— Последнее время он очень страдал, но не подавал вида и не жаловался. Только был печален. Его можно было понять — он всю жизнь прожил для других, а когда пришла смерть, не было никого, кто мог бы облегчить его страдания. Но в этот день он чувствовал себя намного лучше. Пообедал, выкурил сигарету. Он так и не бросил курить. Потом сказал жене: «Не дашь ли нам чаю?» Когда она поставила перед ним чашку с чаем, он закашлялся. Из горла хлынула кровь, залила все вокруг. Я подбежал к нему, он вздрогнул и умер прямо у меня на руках.

Голос отца задрожал, и он прикрыл глаза рукой с зажатой в ней сигаретой. Никогда прежде я не видел, чтобы отец плакал.

Я отвернулся к окну. По лицу побежали слезы.

Прозрение

Все началось после получки, когда оказалось, что никому не уплатили денег сполна — у каждого хоть десять или двадцать туманов да вычли. Удержания случались и раньше, но прежде рабочие отшучивались: ладно, мол, невелики деньги, как говорится, нищий останется нищим, дашь ему кусок хлеба или отнимешь. Но сегодня хозяин явно перегнул палку.

В полдень гудок возвещал обеденный перерыв. А через полчаса — ни минутой позже — работа возобновлялась. За эти полчаса рабочие должны были ухитриться купить себе еду и поесть. Те, кто приносил съестное из дому, располагались вдоль забора на солнышке и, подкрепившись, успевали еще выкурить сигарету. Остальные же сломя голову бежали в ближайшие лавчонки. Завод стоял посреди пустыря, и торговые ряды находились в трех кварталах от него. Бежать до них четверть часа, не меньше. И обратно столько же. Да на покупки какое-то время надо. Словом, обед отнимал у рабочих, хоть они, давясь, проглатывали на ходу свои бутерброды, час. И хозяин отмечал каждому в табеле полчаса опоздания. Штрафы набегали день за днем и составляли изрядную сумму.

В тот день после окончания работы люди собрались на заводском дворе и, желая дать выход своей злобе, принялись поносить хозяина. Но скоро поняли: словами делу не поможешь, бранью денег не вернешь. Надо переходить к более решительным действиям — в этом все были единодушны. Но к каким? Рабочие судили-рядили, а время шло. Нетерпеливые торопили; да и кому не хотелось поскорее уйти? Женатые спешили домой, к семье, холостяки мечтали завернуть в кабак — гульнуть как следует. Ведь они целый месяц дожидались этого дня…

Наконец решение было принято: завтра всем собраться в большом цехе и не начинать работу до тех пор, пока хозяин не удовлетворит их требования.

— Подонком будет тот, кто завтра приступит к работе! — крикнул кто-то.

— Идет! — хором откликнулись все.

На следующий день рабочие собрались в большом цехе. Явился хозяин.

— Что это вы тут столпились? Почему не работаете?

— Хотим выяснить один вопрос! — ответили из толпы.

— Какой еще вопрос?

— Да вот — насчет штрафов…

— Опоздал — штраф! Опять опоздал — опять штраф! — был им ответ.

— Тогда откройте на заводе столовую!

— Еще чего! Здесь вам не кафе, а завод, — отрезал хозяин и зашагал к выходу.

— В таком случае мы останемся здесь! — крикнули ему вслед.

— Дело ваше! — отвечал хозяин не оборачиваясь.

Полное имя хозяина было Хаджи Самад Хошният [26] Техрани. Официально его именовали господин Хошният, друзья и знакомые называли просто Хаджи, рабочие — Хаджи-ага, а когда он ездил в деревню, крестьяне величали арбабом [27]. У Хаджи было три поместья и завод. Он-то и причинял хозяину неприятности.

Завод изготовлял автомобильные кузова. Когда в стране появились «бенцы» из ФРГ и английские двухэтажные автобусы, доходы пошли на убыль, и пришлось уволить половину рабочих. Хаджи решил продать завод, но подходящего покупателя не находилось. Он совсем уж было свернул производство, когда из Европы приехал его сын Джамшид Хошният, инженер. Сын посоветовал перейти на изготовление металлических дверей, столов и оконных рам — они как раз входили в моду и пользовались большим спросом.

Вскоре дела опять пошли в гору, снова набрали рабочих, расширили производство и стали выпускать еще и железные печки. Все бы хорошо, если бы что ни день не досаждали рабочие.

Кроме сына Хаджи, на заводе был еще один инженер. На нем-то все и держалось. Сын жил в свое удовольствие, на завод наведывался от случая к случаю, когда заблагорассудится, с рабочими был заносчив, разговаривал сквозь зубы. И они его недолюбливали. Чего стоил один его автомобиль, плавно плывущий по мостовой, точно корабль или паланкин! Подкатив к заводским воротам, Джамшид всякий раз давил на клаксон, и рев его был для рабочих страшнее трубного гласа в день Страшного суда. Им и во сне не снилось иметь такую машину — да на один бензин для нее ушло бы четыре их месячных жалованья. А Джамшиду ничего не стоило, въезжая в заводские ворота, помять крыло. Сколько тогда бы пришлось выложить за его выпрямление и за покраску! А как яростно жал он, бывало, на скрежетавшие тормоза!

— И покрышек-то своих подлецу не жалко! — заметил как-то один из рабочих.

— А чего ему их жалеть? Деньги есть, дай бог жизни папаше! — отвечал другой.

Видя такое, люди с горечью говорили себе: «Нам-то в этом мире ничего не перепадет!» Словом, Джамшида на заводе не любили и всегда старались — при случае — задеть его самолюбие.

Хозяйскому сыну очень льстило, когда его называли инженером.

— Господин Хошният… — обратился к нему в первый день его появления в цехе кто-то из заводских.

— Инженер Хошният! — высокомерно поправил тот.

На заводе об этом узнали, и теперь уж никто ни за какие блага не назвал бы его инженером. Отец называет его Джамшидом, а они будут звать Джамшид-ханом. Пускай себе злится.

Инженером они величали другого. Этот молодой человек, хоть и имел высшее образование и знал намного больше них, никогда этим не чванился, перед рабочими не заносился. Всегда был с ними на дружеской ноге. Если рабочий запарывал деталь, он не бранился. Посмотрит человеку в глаза, улыбнется и скажет: «Ну вот, опять дружба врозь. Побольше сердца вкладывай в дело, дружок!» Это было его любимое выражение, и заводские, когда им случалось где-нибудь заказывать рагу из сердца и печенки, обычно шутили: «А ну-ка, дружок, побольше сердца!»