Избранные рассказы

У моего отца было два брата, старший и младший. Оба они жили на севере. Отец еще ребенком попал в Тегеран — да так там и остался. Его старший брат, которого я видел только один раз в жизни, много лет учился в Наджафе [17], и поэтому в семье его звали ага Наджафи. Однажды, когда мы с братом играли во дворе, кто-то постучал в ворота. Мы открыли, на пороге стоял человек в абе [18] и чалме.

— Ага дома? — спросил он нас.

— Нет. Он еще не вернулся с работы, — ответили мы.

— Тогда скажите, что приходил Наджафи! До свидания! — И ушел.

Мы вернулись к своей игре, а мать, вышедшая на стук, спросила:

— Кто это приходил?

— Какой-то господин, спрашивал отца.

— Он не назвался?

— Назвался. Сказал: «Приходил Наджафи».

— Так это ж ваш дядя! — всплеснула руками мать. — Почему вы не пригласили его в дом?

— Откуда мы знали?

Мы бросились догонять гостя, но его уже и след простыл, а через несколько лет он умер в своем родном городе.

Я никак не мог поверить, что этот чужой человек был моим дядей. Для меня дядей был младший брат отца, который навещал нас раз в год, обычно в конце осени или начале зимы, закончив работы в саду и поле. Его приезд был всегда неожиданным.

— Наверно, скоро дядя приедет! — говорил я, когда подходило время, и ждал — день, два, три. Потом забывал о дяде и вдруг, придя однажды из школы, слышал знакомый громкий голос, а в коридоре обнаруживал ящик с апельсинами и неизменный бидон с маслом, солоноватым на вкус.

— Почему оно соленое? — спросил я как-то.

— Специально присаливают, чтобы не испортилось! — ответил он.

Еще он привозил целый мешок риса. Но больше всего меня привлекал его облезлый чемодан, в котором всегда были мандарины. Оттуда же он вынимал и лепешки ширмал [19], мягкие-премягкие. Даже потом, когда они черствели так, что не разжуешь, мы с братом уписывали их за обе щеки. Я любил слушать беседы дяди с отцом. Говорил обычно дядя, рассказывал о знакомых, о том, что произошло в их провинции за год. Отец же больше слушал. Когда дядя говорил, быстро и энергично, сдабривая свою речь мазандеранскими [20] пословицами и поговорками (он не забывал объяснять мне их смысл), казалось, что он сердится. Дядюшка гостил у нас пять-шесть дней, а то и неделю. У него в городе были какие-то свои дела, и поэтому, случалось, он не приходил ночевать.

— Ну, — вздыхала мама, — дядя опять отправился бродяжничать!

Появлялся он на другой день утром или под вечер. Оказывалось, что он ходил к знакомому земляку-торговцу, которому сбывал свой товар, и заночевал у него. Навещал он и других земляков. В те дни, когда дядюшка оставался дома, а мы были в школе, он спал до нашего возвращения. Дней через пять или через неделю он вечером прощался со взрослыми, целовал детей и рано утром, со звонком будильника, заведенного отцом, вставал и уезжал. До следующего года.

В своих вечерних беседах с дядюшкой, насколько мне помнится, отец неизменно сетовал на летнюю жару, а дядя уговаривал его провести лето у него. Отец ссылался на занятость по службе, но я-то знал, что он просто не любит переездов. Во всяком случае, нам все никак не удавалось побывать у дяди. Но однажды мы наконец решились и двинулись в путь. Проехать в имение дядюшки на машине было невозможно — туда и верхом с трудом добирались. Находилось оно в лесу, высоко в горах. По рассказам, там было так холодно, что приходилось топить даже летом. Было решено, что дядюшка вместе с женой и детьми спустится в Марзунабад [21], и мы все вместе поедем в одну из близлежащих деревень.

Это было самое удивительное и незабываемое воспоминание моего детства! У меня сладко замирало сердце, когда автобус, оставив позади узкий туннель Кандеван, поднялся на перевал Хезарчам, и оттуда открылся вид на ущелье и окружавший его со всех сторон лес. Грузовики, полные угля, медленно, со стоном поднимались вверх. Уступая нам дорогу, они жались к скалам, а автобус, сторонясь их, кренился набок, и меня охватывал ужас — казалось, мы вот-вот свалимся в пропасть.

Наконец мы прибыли в Марзунабад, где нас ждал дядюшка с домочадцами. Все вместе мы погрузились в другой автобус, который ехал в Хасан-кейф, деревню в двух фарсангах [22] от Марзунабада. В стареньком, битком набитом автобусе стоял неумолчный гомон. Плакали дети, что-то быстро-быстро говорили по-мазандерански мужчины в войлочных шапках и женщины в шароварах. Кругом громоздились деревянные ящики, мешки, корзины. Нам почтительно уступили несколько мест, и автобус тронулся. Вскоре начался дождь, окна запотели. Дорога извилисто шла вверх, натужно ревел мотор, галдели пассажиры, а мать все волновалась, как бы чего не случилось, потому что водитель из-за дождя не видит дороги. Мне казалось, что нас сунули в большой деревянный ящик, засыпали опилками и заколотили досками. Мы задыхались от духоты, но было необыкновенно весело. Дядя, уставший от тесноты и шума, принялся передразнивать крестьян, бестолково толкавшихся и галдевших в переполненном автобусе. Мы так и покатывались со смеху.

В отличие от дяди жена его была немногословна и к тому же ленива и тучна. Если она и открывала рот, то только для того, чтобы охать и жаловаться на жизнь. Двигалась она медленно и тяжело, будто только что поднялась с больничной койки и вот-вот упадет в изнеможении. То и дело она протяжно вздыхала: «О Мортаза [23] Али!», «О Аллах!», словно каялась во всех земных прегрешениях. Своих детей она упорно называла машади [24], что, с одной стороны, удивляло нас, а с другой — вызывало зависть: ведь этим титулом удостаивали лишь избранных.

Однажды было решено всем вместе пойти пешком в соседнюю деревню. Даже малыши, предвкушая увлекательную прогулку, встали на рассвете, а жена дяди проснулась позже всех и к тому же заявила, что собирается идти в баню. Как ее ни уговаривали, она стояла на своем. Дядя не на шутку рассердился, они начали браниться, обрушивая друг на друга потоки мазандеранских ругательств. В конце концов жена дяди взяла сверток с бельем, таз, полный риса [25], и ушла. А дядя уселся в углу комнаты и закурил. Не успел он выкурить сигарету, как жена вернулась и разразилась гневной тирадой, из которой мы ничего не поняли. В ответ дядя покачал головой и удовлетворенно произнес:

— Справедливость восторжествовала!

Эти слова подлили масла в огонь. Жена дяди пришла в ярость, глаза ее выкатились из орбит, лицо исказилось от злобы. Отец объяснил нам, что баня оказалась закрытой. Тут только мы поняли смысл дядиных слов: «Справедливость восторжествовала!» — и покатились со смеху. Жена дяди готова была растерзать нас на части, а дядя молча курил и посмеивался.

Прошло несколько лет. Однажды вечером, придя домой, я понял, что приехал дядюшка. Однако на этот раз я прежде всего услышал его кашель, а не громкий голос. Худой и бледный, с ввалившимися щеками, он подал мне руку, но не поцеловал. Всю ночь я слышал, как он кашляет. На следующее утро вместе с матерью они отправились к врачу. С этого дня я заметил, что дядюшке подают еду в отдельной посуде и что мать чем-то сильно обеспокоена. На тумбочке возле его кровати появились коробочки с пилюлями, пузырьки с микстурой. В этот раз дядя гостил у нас дольше обычного.

На следующий год он появился, как обычно, в конце осени и выглядел еще хуже. Он, как всегда, не забыл привезти ящик с апельсинами, мешок риса и бидон масла. Я уже не проявлял детского нетерпения при виде мандаринов и лепешек, но по-прежнему любил их и все так же приходил в восторг от дядиных реплик. Теперь я мог оценить их по достоинству и понять, как он остер на язык! Дядюшка уже не говорил так громко, как раньше, меньше шутил. Был подавлен и раздражителен, не верил в выздоровление.