Поль и Виргиния. Индийская хижина

В хорошую погоду они ходили по воскресеньям к обедне в церковь Апельсинов, колокольня которой видна там, на равнине. Туда прибывали в паланкинах богатые колонисты, которые не раз стремились познакомиться с этими столь дружными семьями и пригласить их на разные увеселения. Но они всегда вежливо и почтительно отклоняли предложения, убежденные, что могущественные люди ищут общества слабых лишь для того, чтобы иметь угодников, и что угождать можно, лишь льстя чужим страстям — хорошим и дурным. С другой стороны, они с не меньшей тщательностью избегали сношений с мелкими колонистами, обычно завистливыми, злоязычными и грубыми. Сначала первые считали их скромными, а вторые — гордыми, но сдержанность их поведения сопровождалась проявлениями учтивости, столь обязательной, в особенности к обездоленным, что мало-помалу они приобрели уважение богатых и доверие бедных.

После обедни к ним часто обращались с просьбой о какой-нибудь доброй услуге. Порой то был какой-нибудь удрученный горем, искавший у них совета, порой ребенок, просивший посетить больную его мать на одном из соседних участков. Они всегда носили с собой кое-какие лекарства, помогающие от обычных болезней колонистов, и пользовали с той готовностью, которая придает великую цену мелким услугам. Особенно успешно врачевали они нравственные страдания, столь невыносимые в одиночестве тому, кто немощен. Госпожа де-ла-Тур говорила с такой верой в божество, что больной, слушая ее, верил в его присутствие. Виргиния часто возвращалась с полными слез глазами, но и с исполненным радостью сердцем, ибо ей выпал случай сделать добро.

Она заранее изготовляла необходимые для больных лекарства и относила их им с невыразимой приветливостью. После этих благотворительных посещений они иногда продолжали свой путь по долине Длинной Горы до моего участка, где я ждал их к обеду на берегу речки, которая течет по соседству. Я запасался для таких случаев несколькими бутылками старого вина, дабы увеличить веселье наших индийских трапез этими нежными и милыми произведениями Европы. Иной раз мы назначали друг другу свиданье на берегу моря, близ устья каких-нибудь других небольших речек, которые здесь являются не чем иным, как большими ручьями. Мы приносили туда из дому всякого рода растительные припасы и присоединяли их к тому, что изобильно доставляло нам море. Мы ловили на этих берегах кефалей, полипов, султанок, лангуст, крабов, морских ежей, устриц и всевозможные раковины. Места наиболее ужасные часто доставляли нам радости наиболее мирные. Иногда, сидя на утесе в тени дерева, мы смотрели, как волны, набегая, разбивались под нашими ногами с ужасным шумом. Поль, плававший, впрочем, как рыба, иногда шел по камням навстречу валам; затем, когда они приближались, он пускался бегом к берегу от громадных волн, пенящихся и ревущих, которые преследовали его далеко по отмели. Но Виргиния при виде этого испускала пронзительные крики и говорила, что эти игры пугают ее.

За нашими трапезами следовали песни и пляски обоих молодых людей. Виргиния пела о счастии сельской жизни и о бедствиях моряков, которых алчность побуждает плавать по яростной стихии, вместо того чтобы возделывать землю, которая мирно приносит столько благ. Иногда, как это делают негры, она разыгрывала вместе с Полем какую-нибудь пантомиму. Пантомима — это первый язык человека: она известна всем нациям, она так естественна и выразительна, что дети белых не замедляют научиться ей, едва только видят, как дети негров ее разыгрывают. Виргиния, припоминая из всего, что читала ей мать, происшествия, наиболее тронувшие ее, воспроизводила главнейшие события с большой непосредственностью. Так, под звуки «там-там» Доминга она изображала себя идущей по лужайке, неся кувшин на голове: она робко приближалась к ближайшему источнику, чтобы начерпать воды. Доминг и Мария, изображая пастухов мидианских, не позволяли ей подойти и делали вид, будто отгоняют ее. Поль прибегал на помощь, бил пастухов, наполнял кувшин Виргинии и, поставив его ей на голову, в то же время надевал на нее венок из красных барвинков, который оттенял белизну ее кожи. Тогда, приняв участие в их игре, я брал на себя роль Рагуила и отдавал Полю мою дочь Зефору в жены.

Или, в другой раз, она изображала несчастную Руфь, которая вдовой и нищей возвращается в свою страну, где чувствует себя после столь долгого отсутствия чужой. Доминг и Мария подражали жнецам; Виргиния делала вид, будто подбирает тут и там, за ними следом, хлебные колосья; Поль, с важностью патриарха, расспрашивал ее; она дрожа отвечала на его вопросы. Скоро, тронутый жалостью, он предлагал гостеприимство — невинной, и приют — злосчастной; он наполнял передник Виргинии всяческой провизией и приводил ее к нам, будто к старейшинам города, заявляя, что берет ее себе в жены, несмотря на нищету ее. Госпожа де-ла-Тур, при виде этого вспомнив о том, как покинули ее родные, и свое вдовство, и добрый прием, который оказала ей Маргарита, и нынешнюю надежду на счастливый брак детей, не могла удержаться от слез. И это смешанное воспоминание несчастий и радостей заставляло нас всех проливать слезы скорби и счастия.

Эти драмы передавались с такой правдивостью, словно действительно происходили на полях Сирии или Палестины. У нас не было недостатка ни в декорациях, ни в освещении, ни в оркестре, необходимых для этого зрелища. Место представления было обычно у лесного перекрестка, просветы в котором образовывали вокруг нас несколько арок листвы. Среди них мы были защищены от зноя в течение всего дня; но когда солнце спускалось к горизонту, то лучи его, разбитые стволами деревьев, рассеивались среди теней леса длинными светящимися снопами, которые производили самый величественный эффект. Иногда весь его диск показывался на конце какой-нибудь просеки, и вся она искрилась светом. Листва деревьев, озаренная из-под низу шафрановыми его лучами, сверкала огнями топазов и изумрудов; мшистые и коричневые их стволы казались преображенными в древние бронзовые колонны; и птицы, уже укрывшиеся молчаливо под темною листвою на ночлег, изумленные второй зарей, приветствовали все вместе дневное светило тысячью и тысячью песен.

Ночь часто застигала нас среди сельских этих празднеств; но чистота воздуха и мягкость климата позволяли нам спать под навесом, среди леса, не опасаясь при этом воров, ни близких, ни далеких. Каждый поутру возвращался к себе в хижину и находил ее в том же виде, в каком оставил. Столько в то время было доверчивости и простоты на этом неторговом острове, что двери многих домов совсем не запирались на ключ, а замок был предметом любопытства для многих креолов.

Но были в году дни, которые являлись для Поля и Виргинии днями наибольших радостей: то были именины их матерей. Виргиния всякий раз, накануне, месила и пекла пироги из пшеничной муки и посылала их бедным семьям белых уроженцев острова, которые никогда не едали европейского хлеба и, лишенные помощи негров, вынужденные питаться маниоком, живя в лесу, не обладали, чтобы перенести нищету, ни тупостью, которая сопутствует рабству, ни бодростью, которую дает воспитанье. Эти пироги были единственными подарками, какие Виргиния могла сделать от избытка поселка; но она прибавляла к ним приветливость, сообщавшую им большую дену. Прежде всего на Поля была возложена обязанность самому отнести их этим семействам и передать приглашение придти завтра провести день у госпожи де-ла-Тур и Маргариты. И вот приходила какая-нибудь мать с двумя или тремя жалкими дочерьми, желтыми, худыми и столь робкими, что они не осмеливались поднимать глаза. Виргиния скоро делала их увереннее. Она предлагала им угощение, оттеняя его качество каким-нибудь особенным обстоятельством, которое увеличивало, по ее мнению, удовольствие: вот этот напиток был приготовлен Маргаритой; вот тот — ее матерью; брат ее сорвал сам этот плод на макушке дерева. Она заставляла Поля танцовать с ними; она покидала их лишь тогда, когда видела, что они довольны и удовлетворены: ей хотелось, чтобы и они радовались радостью ее семьи. «Своего счастья достигаешь, — говорила она, — лишь заботой о счастии других». Когда они уходили, она предлагала им взять с собой то, что могло доставить им удовольствие, скрывая необходимость принять от нее подарки их новизною или их затейливостью. Если она замечала слишком большую ветхость в их одежде, то отбирала, с согласия матери, кое-что из собственного платья и поручала Полю незаметно отнести и положить его у дверей их хижин. Так делала она добро по примеру божества, тая благотворительницу и обнаруживая благодеяние.