Земля обетованная

— Я ищу пана Боровецкого, только ради этого и пришел.

— Он сейчас будет, я как раз жду его. Не присядете ли за наш столик? Мой приятель, Леон Кон! — представил Леона Мориц.

— Мюллер! — слегка высокомерно произнес немец, присаживаясь к ним.

— Ну кто ж вас не знает! Каждый ребенок в Лодзи знает эту фамилию! — быстро заговорил Леон, поспешно застегиваясь и освобождая место на диванчике.

Мюллер снисходительно улыбнулся и посмотрел на дверь — как раз появился Боровецкий с друзьями, но, завидев Мюллера, оставил друзей на пороге и с шляпой в руке направился к этому ситцевому королю, при появлении которого в кабачке стало тихо и все с ненавистью, завистью и злобой уставились на него.

— А я ждал вас, — начал Мюллер. — Есть дело.

Кивнув Морицу и Леону и улыбнувшись остальным, он обнял Боровецкого за талию и вместе с ним вышел из кабачка.

— Я звонил на фабрику, но мне ответили, что вы сегодня ушли пораньше.

— Теперь я об этом сожалею, — вежливо ответил Боровецкий.

— Я даже написал вам, написал собственноручно, — прибавил Мюллер с апломбом, хотя в городе было известно, что он едва умел подписаться.

— Письма я не получил, потому что еще не заходил домой.

— Я писал о том, о чем когда-то уже вам говорил. Я, пан Боровецкий, человек простой, потому еще раз скажу попросту: даю вам на тысячу рублей больше, переходите ко мне.

— Бухольц дал бы мне на две тысячи больше, только бы я остался, — холодно возразил Боровецкий.

— Дам вам три, ну даю четыре! Слышите? На четыре тысячи больше, то есть четырнадцать тысяч в год, деньги немалые!

— Весьма вам благодарен, но я не могу принять ваше заманчивое предложение.

— Остаетесь у Бухольца? — быстро спросил Мюллер.

— Нет. Скажу вам откровенно, почему я не принимаю ваше предложение и почему не остаюсь в нашей фирме, — я сам открываю фабрику.

Мюллер остановился и, слегка отстранясь, взглянул на Боровецкого.

— Хлопок? — с оттенком как бы почтения спросил он.

— Ничего не скажу, кроме того, что никакая конкуренция вам не грозит.

— А мне плевать на все конкуренции! — воскликнул немец, хлопая себя по карману. — Что вы мне можете сделать, вы или кто другой? Кто может помешать моим миллионам?

Боровецкий ничего не ответил, он только усмехался, глядя в пространство.

— Какой же у вас будет товар? — начал Мюллер, снова, по немецкому обычаю, обнимая его за талию.

Так они и пошли по разбитому асфальтовому тротуару через двор ресторана в здание театра, стоявшее в глубине и освещенное большим электрическим фонарем.

Толпы людей направлялись в театр.

Коляска за коляской подъезжали к воротам гостиницы, и из них выходили грузные, тучные мужчины и разряженные женщины, которые, укутавшись в шали и прикрываясь зонтиками, шли по скользкому от влаги тротуару, — хотя дождь уже перестал, на землю спускался густой, липкий туман.

— А вы мне нравитесь, пан фон Боровецкий, — сказал Мюллер, не дождавшись ответа. — Так нравитесь, что, как только обанкротитесь, я охотно дам вам место с жалованьем в несколько тысяч рублей.

— А теперь вы бы дали мне больше?

— Конечно, теперь вы для меня более ценны.

— Благодарю за искренность, — иронически усмехнулся Боровецкий.

— Но я же не хотел вас обидеть, я говорю, что думаю, — поспешил оправдаться Мюллер, заметив эту усмешку.

— Верю. Если я и обанкрочусь один раз, то только чтобы не сделать этого во второй раз.

— Вы, пан Боровецкий, умница, вы мне ужасно нравитесь. Вместе мы могли бы большие дела делать.

— Ничего не попишешь, придется их делать каждому отдельно, — рассмеялся Боровецкий, отвешивая поклон встретившимся знакомым дамам.

— Красивые женщины эти польки, есть в них что-то. И мода теперь красивая.

— Да, очень красивая, — серьезно подтвердил Боровецкий, взглянув на своего спутника.

— У меня появилась мысль, и когда-нибудь в другое время я вам ее выскажу, — с таинственным видом воскликнул немец. — У вас есть место в театре?

— Да, в креслах, билет прислали две недели тому назад.

— Нас в ложе будет только трое.

— Будут дамы?

— Они уже в театре, а я нарочно отстал, чтобы встретиться с вами, но, к сожалению, мой план рухнул. До свиданья. А может, заглянете в ложу?

— О, конечно, с большим удовольствием.

Мюллер скрылся в дверях театра, а Боровецкий вернулся в ресторан. Морица он уже не застал, тот передал через кельнера, что ждет в театре.

В буфете, куда Боровецкий пошел выпить водки, чтобы заглушить владевшее им странное возбуждение, не было никого, кроме Бум-Бума, который, прикрывшись газетой, дремал в углу.

— Ты чего, Бум, в театр не идешь?

— Э, на что он мне? Смотреть на ситцевых тузов, так я их и так хорошо знаю. А вы идете?

— Сейчас иду.

И, войдя в театральный зал, Боровецкий занял место в первом ряду, по соседству с Морицем и Леоном, который неустанно кланялся и лорнировал блондинку в первом ярусе.

— Красавица первый сорт эта моя блондиночка, посмотри-ка, Мориц.

— Ты с нею близко знаком?

— Близко ли я с нею знаком? Ха, ха, ха, очень даже близко! Но ты познакомь меня с Боровецким.

Мориц тут же их познакомил.

Леон собирался что-то сказать, даже хлопнул уже Морица по колену, но Боровецкий встал и, повернувшись лицом к залу, снизу доверху заполненному самым блестящим обществом, какое только было в Лодзи, присматривался к публике, то и дело приветствуя кого-то в ложах или в креслах весьма светским легким наклоном головы.

Он стоял спокойно под перекрестным огнем взглядов через лорнетки и без оных, направленных на него со всех концов зала, гудевшего, как молодой рой пчел, только что посаженный в улей.

Очертания его высокой, широкоплечей, стройной фигуры отличались изяществом. Он был хорош собою — характерные тонкие черты лица, холеные красивого рисунка усы, сильно выпяченная нижняя губа и некоторая небрежность в движениях и взгляде придавали ему вид истого джентльмена.

По его изысканной наружности никто бы не догадался, что видит человека, который служит на фабрике химиком и в своей специальности не имеет себе равных, человека, за которого фабриканты ведут борьбу, чтобы его заполучить, — его изобретения вносили огромные усовершенствования в эту отрасль.

Серые с голубым отливом глаза, сухощавое лицо, темные брови, резко очерченный лоб — что-то хищное было в его лице, и во всем облике чувствовались сильная воля и несгибаемое упорство. Довольно высокомерно смотрел он на залитый светом зал и на пеструю, сверкающую брильянтами публику.

Ложи напоминали жардиньерки, обитые вишневым бархатом, на фоне которого красовались изящные женщины в искрящихся драгоценностях.

— Как ты думаешь, Кароль, сколько сегодня в театре миллионов? — тихо спросил Мориц.

— Да не меньше двухсот, — так же тихо отвечал Боровецкий, медленно обводя взглядом лица известных миллионеров.

— Тут прямо пахнет миллионами, — вмешался Леон, жадно вдыхая воздух, насыщенный запахами духов, свежих цветов и занесенной с улицы грязи.

— А прежде всего луком и картошкой, — презрительно прошептал Боровецкий, с умильной улыбкой кланяясь в сторону одной из лож партера, у самой сцены, где сидела красивая еврейка в черном шелковом платье с большим декольте, из которого выглядывали ослепительной белизны и прекрасных очертаний плечи и шея, обвитая брильянтовым колье.

Брильянты сияли также над ее висками, в гребнях, придерживавших черные пушистые волосы, зачесанные по моде Империи на уши, в которых также сверкали брильянты поразительной величины, брильянты же сияли на груди, в аграфе, украшавшем корсаж, и в браслетах, надетых повыше черных перчаток. Взгляд больших миндалевидных синих, как великолепные сапфиры, глаз обжигал огнем. Цвет лица был смуглый с оливковым оттенком и нежным карминным румянцем, лоб низкий, брови резко очерченные, нос прямой и довольно крупный рот с полными губами.

Она пристально смотрела на Боровецкого, не обращая внимания на то, что ее лорнировали из всех лож, и по временам поглядывала на сидевшего в глубине ложи супруга, старика с явно семитским типом лица, который, опустив голову на грудь, был погружен в свои размышленья, но порой как бы просыпался, бросал на зал пронзительный взгляд сквозь очки в золотой оправе, одергивал жилет на торчащем животе и шептал жене: