Том 1. Рассказы и повести

В плошке с расплавленным свинцом, когда гадали они вместе в ночь на святого Андраша…

Грустные вопросы, как правило, рождают и грустные ответы.

Вечером, когда он вместе с овчаром вернулся домой, их опять ожидала новость: герцог снова был там.

И на другой и на третий день молодой барич продолжал охотиться в здешних местах и каждый раз заглядывал к Анике выпить стакан молока. Как видно, он очень любил дичь и молоко…

На третий день, услышав, что герцог наведывался вновь, старый Олей нахмурил брови и сказал подпаску:

— Завтра ты один последишь за стадом. Что-то барич зачастил сюда охотиться. Я хочу переговорить с ним.

Аника вздрогнула и за весь вечер не проронила ни слова.

На следующий день Олей остался дома. Пожалуй, за двадцать лет ни разу не было такого случая. Тысячеголовая отара, наверное, недоумевала, куда запропастился их земной «ангел-хранитель» вместе со славным атрибутом своей власти — посохом со свинцовым наконечником — и привычными для овечьего слуха окриками: «А ну, ты!» и «Эй, пошла прочь!» Не по вкусу придется им сегодня даже соль, да и трава покажется скверной! По крайней мере, так представляется это Олею, которому тоже до смерти скучно без своего стада. Анику он сразу же после полудня отослал с весточкой к Иштоку Лапаю, откуда она вернется только поздним вечером, а сам набил трубку тем злосчастным растением, из-за которого и короли и народы то и дело готовы сцепиться друг с другом и которое пастух старается умножить тем же способом, что и шерсть от весенней стрижки: он держит его в сыром месте, где, пропитавшись влагой, оно разбухает вдвое. Олей закурил трубку, растянулся на пестрой от цветов лужайке во дворе и стал разглядывать загон, его красивую красную крышу, ярко-белые стены, выступающие вперед массивные балки… Долго смотрел он на загон и все не мог налюбоваться… Ах ты, боже мой, и до чего же, наверное, толковый был каменщик, что его построил!

Так лежал он и лежал и вдруг заметил тень, двигавшуюся по стене; он обернулся и увидел герцога Пала. Его-то как раз и поджидал Олей.

Герцог направился прямо к двери, ведущей в сени, подергал за веревочку, но, видя, что запор не открывается, недовольный, подошел к окошку и постучал.

С тяжелым сердцем спускалась Аника вниз по лестнице, не зная, куда спрятаться от стыда и, надо признаться, страха перед герцогом, как вдруг перед домом вырос роскошный экипаж. Когда же Аника спустилась на последнюю перекладину, во дворе появился и сам герцог Пал. О, только бы он не увидел ее!

Но герцог, разумеется, ее заметил и — наяву ли это, во сне ли — подскочил к лестнице и, озорно подхватив девушку, легко, как пушинку, снял ее с последней ступеньки и поставил на землю. Аника, казалось, ничего не чувствовала, ничего не понимала, ее сковало какое-то чарующее забытье, мучительный и вместе с тем сладкий полусон.

— Ну, теперь-то ты веришь, что я — герцог?

Сказав это, статный юноша, смеясь, прыгнул в экипаж, помахал на прощанье рукой старому Олею, а Анике шепнул на ухо нежным, вкрадчивым голосом:

— Но пусть для тебя я никогда не буду герцогом, Аника. А ты для меня всегда будешь герцогиней… всегда…

Экипаж умчался, но прощальные слова продолжали звучать в ее ушах. Волшебные слова! Они сотканы из жаркого пламени, длинные языки которого вонзаются прямо в сердце и жгут его, заставляя бешено биться, будто желая его гибели. Сейчас ее сердце — словно стронутый с места колокол: он неумолчно гудит, вызванивая чудесные слова, а затем весь вечер повторяя их снова и снова… Ночью их кричит ночная мгла; утром они звучат в шепоте листвы дерев, и молчаливые горы разносят их эхо; испарения, поднимающиеся с земли, выдыхают их травам; даже кипящая пастушья похлебка весело бурлит на шипящем тагане, повторяя:

«А ты для меня всегда будешь герцогиней… всегда…»

И Анике так приятно вслушиваться в то, о чем твердит ей все вокруг.

Целый день она рассеянна и молчалива. Песни Брезины умолкли. Ныне ни Олей, ни Мати не слышат голоса Аники; умолкла также и свирель Мати. Более совершенная поэзия царит здесь теперь! Прочь, кустарник, на твое место пришел лес!..

И зачем только на свете существуют герцоги, думала девушка. Ведь как прекрасно, что голубь не может сказать своей избраннице: «Я — особая птица, у меня ярче оперение, и мне нельзя любить тебя». Как прекрасно, что все голуби — одинаковы!

А Мати думал: так вот почему превратилась в ружье та свирель, которую Аника увидала на плече своего нареченного.

— Открой дверь, Аника! Ты, наверное, заснула, фея моя прекрасная, овечка моя маленькая…

Но герцог, разумеется, стучал напрасно — «овечка» не впустила его; вместо этого он услышал грубый голос Олея:

— Дверь заперта, ваша светлость. Я дома сегодня, если вашей светлости что-либо приказать угодно.

— Гм-м! Это ты тут, старый Олей? Но где же Аника? Олей резко передвинул свой расшитый пояс, потом большими загорелыми руками погладил лоб и, наконец, ответил;

— Девушка не состоит на службе поместья. К услугам вашей светлости здесь я и подпасок. А девушкой распоряжаюсь только я.

Пал Талари удивленно взглянул на Олея.

— Что ты хочешь этим сказать?

Овчар совсем близко подошел к герцогу и потряс в воздухе кулаками. Рубаха на нем расстегнулась, обнажив его могучие мускулы; прокуренный голос загремел, предвещая бурю:

— А то я хочу сказать, что ежели баричу и впредь будет угодно охотиться здесь, возле загона, то может случиться, что вам, вместо птицы, медведь встретится — даром что вы ружье свое только мелкой дробью заряжаете.

И, будто в пояснение своих слов, он несколько раз ударил себя кулаком в грудь, как бы говоря: «И этим медведем буду я».

Могущественный вельможа — по которому в семидесяти деревнях зазвонят в колокола, когда он умрет, и перед кем в девяти комитатах снимают шляпы, пока он жив, — стал пунцовым, как мак; он стоял и не знал, что ему делать, что ответить. Герцог чувствовал на себе тяжелый взгляд налитых кровью глаз брезинского овчара, и от этого взгляда у него началась дрожь в ногах. Ружье, которое он снял с плеча, чтобы в случае чего направить его на Олея, тоже дрожало в руках.

— Ты позабыл, с кем разговариваешь? — пробормотал он.

— Я знаю, с кем говорю, — со своим господином. Но и ваша светлость пусть не забывает, с кем говорит.

— С кем же это?

Олей высоко вскинул голову, он держался гордо, как истинный герой.

— С отцом этой девушки.

Талари облегченно кивнул. Ему пришла в голову хорошая мысль.

— Ладно, овчар, я буду говорить с тобой, как и полагается с отцом. Мне любой ценой нужна твоя дочь.

— А я не отдам ее ни за какую цену.

— Послушай, овчар. Что бы ты сказал, если бы этот загон вместе со всеми его овцами стал твоим, если бы я подарил его тебе?

Большего пообещать овчару невозможно. Все волшебные сказки тысячи и одной ночи меркнут и блекнут на фоне этой ослепительной действительности! Брезинский загон с красной крышей, девять вожаков-баранов, сто тонкорунных овец и все остальные овцы — все это принадлежало бы ему. Как мало осталось бы тогда прочим людям, также живущим на свете!

Старик заколебался, подобно весам, на одну чашу которых бросили такой тяжелый груз, что она сразу опустилась, хотя минуту спустя, возможно, не она перевесит.

Герцог был в восторге, заметив эти обнадеживающие колебания.

— Вот тогда ты и в самом деле стал бы властелином Брезины.

Овчар сосредоточенно смотрел прямо перед собой. Картины блестящего будущего проносились перед его мысленным взором. Его кожаный пояс украсит золотая пряжка; он каждый божий день станет надевать шелковую рубаху; а когда будет выходить со своим стадом на выпас, слуга понесет за ним флягу, наполненную медовой палинкой, и у слуги этого только и будет дела, что приговаривать: «На доброе здоровьице!» — всякий раз, когда он приложится к фляге; все смертные будут снимать перед ним шапку, все станут ему завидовать: «Смотрите, вон идет брезинский овчар, у него такие несметные богатства, столько сокровищ, что и прусскому королю не стыдно было бы иметь их в своих ларцах».