Пол Келвер

И рано или поздно я высказывал им нечто подобное. — Он бешено захохотал. — Черт побери! Видел бы ты настоящее лицо, оказавшееся под маской светской жеманницы!

А эти старые дураки, надувшиеся от важности, как индюки? Нет, на них стоит посмотреть, черт бы меня побрал! Скажи им, что за недуг их мучит, и от напыщенности не останется и следа.

— Вы хотите знать, в чем причина вашего недомогания? — кричу я на них, не в силах сдержаться — Обжорство, мой дорогой сэр, обжорство и пьянство, а сверх того — другие пороки, называть которые мы сейчас не будем. Живи как человек, научись уважать в себе человека, перестань быть свиньей. Разве можно так терзать свое тело? Вот оно и мстит тебе. Не истязайте свою плоть — вот единственное, что я могу прописать вам. — Он опять засмеялся. — Скажи дьяволу правду в лицо, даже он устыдится. Но дьявол тебе отомстит — уморит голодом. А такой удар весьма ощутим. Нет, из таких людей, как я, преуспевающие семейные врачи не получаются. В Сити я как-нибудь перебьюсь. Здесь пациенты другие — кладовщики да конторщики. Без нужды они к врачу обращаться не станут; а если и выскажешь такому все, что о нем думаешь, он не обидится. Бедняку правда глаза не колет.

О Барбаре мы говорили только раз. Ее свадебная фотография стояла у меня на столе. Иногда я устраивал торжественную церемонию: тщательно убирал комнату, выметая сор из-под всех половиков, надевал лучший костюм, возлагал к фотографии цветы, становился на колено и целовал ее руку, покоящуюся на высокой спинке крепкого на вид стула (какой фотограф обойдется без такого стула!).

Однажды Док взял со стола фотографию и долго ее изучал.

— Форма лба свидетельствует об уме; разрез глаз — о нежности, а их расположение — о решительности. С другой стороны, нижняя часть лица предполагает наличие сильного животного начала: тонко очерченные ноздри свидетельствуют об эгоизме — попросту говоря, о себялюбии; форма-носа — о тщеславии; линии рта — о чувственности и любви к роскоши. Интересно, что же представляет собой эта дамочка на самом деле?

— Вот уж не знал, что вы разделяете теорию Лафатера, — сказал я.

— Лишь те ее положения, которые согласуются с моими наблюдениями, — ответил он. — Разве я неправильно описал ее характер?

— Мне бы не хотелось вести о ней разговор в этом ключе, — ответил я, чувствуя, как кровь прихлынула к моим щекам.

— Что, кумир священный? — засмеялся он. — Идеализма во мне нет — это еще один ужасный недостаток. Не умею боготворить: мне надо испытывать, анали* зировать, препарировать, изучать под микроскопом — лишь тогда я могу с уверенностью сказать, что передо мной такое.

— Теперь она графиня Гескар, — сказал я. — Бога ради, оставьте ее в покое.

Он ответил мне звериным рыком. Что значит «теперь»? Что значит «графиня Гескар»? Этих графинь специально, что ли, выводят? А вдруг этой женщине суждено стать моей женой? Вдруг мы созданы друг для друга? Неужели ты думаешь, что я отступлюсь от нее лишь потому, что какой-то болван наклеил на нее свой ярлык?

Гнев охватил меня.

— Ваша! Его! Она не собственность! Она сама по себе! — вскричал я.

Злые складки вокруг рта и носа разгладились, и Док улыбнулся.

— Ладно, успокойся. Как ты сказал, теперь она графиня Гескар. Можешь представить ее в качестве миссис Уошберн? Я — нет. — Он опять взял фотографию. — О характере нужно судить по нижней части лица. Исходя из ее черт, — это животное, и животное властное. Душа, ум — они приходят и уходят, а инстинкты остаются. Чувственность, тщеславие, любовь к роскоши — вот что движет ею. Быть графиней для нее важнее, чем быть женщиной. Она досталась ему, а не мне. Так пусть и остается его.

— Вы ее не знаете, — ответил я. — И никогда не знали. Вы слушаете, что она говорит. А это все — пустые слова.

Он с любопытством посмотрел на меня.

— А какая она, по-твоему? — спросил он. — Настоящая женщина или финтифлюшка:

— Настоящая женщина, — ответил я с непоколебимой уверенностью. — Каких в жизни своей не встречал.

— Дурачок, — проворчал он, глядя на меня с неослабевающим интересом, — право слово, дурачок! Однако я не теряю надежду, что ты, Пол, неправ. Дай-то Бог, чтобы ты оказался неправ, иначе ей придется несладко.

На одном из ужинов у Делеглиза я познакомился с Урбаном Вейном. Следует признать, что старика мало интересовало, чем занимается его гость в повседневной жизни, что он за человек такой. Сам Делеглиз был малым добродушным, доверчивым, и судьба частенько наносила ему коварные удары, приводя в горестное недоумение, когда ему случалось узнать, что какой-то его остроумнейший сотрапезник оказывался обделенным некоторыми нравственными качествами, ценимыми в обществе порядочных людей.

— Бог ты мой! — горько сетовал он, расхаживая по мастерской, всем видом выказывая полное недоумение. — Вот уж никогда не думал, что о нем будут такое говорить. У него всегда были такие оригинальные мысли! Вы уверены в том, что говорите?

— Увы, сомнений быть не может.

— Не могу в это поверить! Убей Бог, не могу! Такой обаятельный человек, каких еще поискать надо!

Отлично помню рассказ одного довольно известного художника о том, как ему удалось продать старинный буфет сразу двум покупателям.

— Сначала я продал его, — вещал этот низенький джентльмен, упиваясь собственной пронырливостью, — старому Джонгу, перекупщику. Он целых три месяца обхаживал меня — то с этого боку подъедет, то с того, и наконец в субботу, прослышав, что мебель все равно пойдет с молотка и деваться мне некуда, решил попытать счастья еще раз. — Видите ли, — говорю я ему. — Я не уверен, что имею право продавать что-нибудь из мебели. — А кто узнает? — отвечает он. — Оценщики были? Печати навешаны? — Нет еще, — говорю, — но в понедельник днем ожидаю дорогих гостей. — Вот что, — предлагает он. — Я буду у вас в понедельник в восемь утра. Пусть ваш человек потихоньку откроет мне дверь, и мы вынесем буфет без лишнего шума. Квитанцию я выписывать не буду, так что концов не найдешь. Я вам просто одолжу сто фунтов. Потрудитесь пересчитать. — Я заломил сто двадцать, и мы ударили по рукам. Честное слово благородного человека, мне бы такое и в голову не пришло, он сам меня надоумил. Уже в дверях, он меня вдруг спрашивает: — А вы до понедельника его больше никому не продадите? — Вот ведь наглец! Но даром это ему не прошло. — Если уж вы обо мне столь невысокого мнения, — говорю я, — то можете забирать буфет хоть сейчас. — А эта штуковина в высоту футов двенадцать. — С радостью бы забрал, да где в субботу найдешь подводу? — этак задумчиво бормочет он, и тут его осеняет. — А верх снимается? — Смотрите сами, буфет теперь ваш, что хотите, то с ним и делайте. — Этот сквалыга мне уж порядком надоел. Он повертелся вокруг буфета. — Ага, — говорит, — отлично, всего два винта. Верх свободно войдет в кэб. — Я позвал слугу, они вдвоем вынесли верхнюю часть буфета, оставив мне низ. Часа через два приходит ко мне старый сэр Джордж потолковать насчет портрета жены. Первое, что он видит, — это останки буфета, а на буфет он давно положил глаз. — Я слышал, что вы разорены, но не понимал это столь буквально, — говорит он. — Неужели вы так насолили своим кредиторам, что они громят вашу мебель? Где верхняя половина буфета? — Видите ли, — объясняю ему, — я отослал ее Джошу. — Но он не дал мне закончить. — Зачем платить Джошу за комиссию? Продайте буфет прямо мне, обойдемся без посредников. За ценой я не постою и заплачу наличными. — Что ж, коли к тебе является Провидение и просит оказать любезность его протеже, не станешь же ты гнать их прочь? К тому же старикашка заплатил мне за портрет лишь половину настоящей цены. Рассчитался он со мной банковскими билетами. — Как я понимаю, — говорит, — дела у вас неважнецкие? — Да не то что уж очень, — отвечаю я. — Вы уж не обижайтесь, я заберу буфет сегодня вечером. — Бога ради, отвечаю. Какие уж тут обиды. Грузите его на кэб — и скатертью дорога. — Мы сбегали на улицу, нашли двух молодцов, и я помог им взгромоздить низ буфета на кэб — тяжеленная, доложу я вам, штуковина. — Я пошлю к Джошу за второй половиной в понедельник утром, — сказал мне сэр Джордж на прощанье, — все ему объясню. — Попробуйте, — ответил я. — Джонг — человек понятливый.