Перстень Левеншельдов (сборник)

— Пригласим учителей. Научим людей обрабатывать поле и ухаживать за скотом.

— Проложим дорогу и построим новое селение.

— Построим шлюзы на водопадах Берга и откроем прямой путь между Левеном и Венерном.

— Когда будет открыт путь к морю, лесные богатства станут поистине бесценными.

— Люди станут денно и нощно благословлять вас! — воскликнул Йеста.

Пастор поднял голову. В глазах друг у друга они прочли пламенное вдохновение.

Но тут же их взгляд остановился на позорной куче.

— Йеста, — сказал пастор, — для всего этого нужны молодые силы, а мои дни сочтены. Ты видишь сам, что убивает меня.

— Так уберите ее прочь!

— Как я могу сделать это, Йеста Берлинг?

Йеста подошел к нему вплотную и пристально посмотрел ему в глаза:

— Молите Господа о дожде! — воскликнул он. — В следующее воскресенье во время проповеди. Молите Бога о дожде!

Старый пастор весь сжался от ужаса.

— Если это правда, что не пастор навлек на нас проклятье засухи, если вы в самом деле своей жестокостью и скупостью желали служить Всевышнему, молите Его о дожде! Пусть дождь будет знамением. Тогда мы узнаем его святую волю.

Пустившись снова в путь по холмам Брубю, Йеста не переставал удивляться охватившему его вдохновению. О, сколь прекрасной могла бы быть жизнь! Да, но только не для него. Его служение небесам не угодно.

В церкви Брубю окончилось богослужение, пастор прочел воскресные молитвы. Он хотел уже было сойти с кафедры, но вдруг в нерешительности остановился. Под конец он упал на колени и стал молиться о дожде.

Он молился горячо и отчаянно, слова его были скупы и бессвязны.

— Если это мой грех навлек на нас гнев Твой, накажи меня одного! Если Ты в самом деле милосердный, Боже правый, смилуйся над нами, пошли нам дождь! Сними с меня клеймо позора. Услышь мою молитву и пошли нам дождь! Ороси дождем поля бедняков! Дай хлеб детям твоим!

День стоял нестерпимо жаркий и душный. Прихожане сидели в каком-то оцепенении, словно в полудреме, но исступление и отчаяние, зазвучавшие в охрипшем голосе пастора, заставили всех очнуться.

— Если есть еще надежда для меня на искупление грехов, пошли нам дождь…

Пастор умолк. Внезапно поднялся сильный ветер, завихряясь, он пронесся по земле, подняв в воздух облако пыли и сора, влетел в открытые двери церкви. Пастор не мог больше молиться. Шатаясь, он спустился с кафедры.

Прихожан охватил благоговейный ужас. Неужто это ответ на мольбу пастора?

Но порыв ветра был лишь предвестником грозы. Она налетела с необычной стремительностью. Как только был пропет псалом, засверкали молнии, загрохотал гром, заглушая голос пастора. Когда же каноник заиграл заключительный псалом, первые капли дождя уже барабанили по зеленым оконным стеклам, и люди ринулись поглядеть на дождь. Но они не просто любовались дождем. Одни плакали, другие смеялись, подставляя лицо мощным струям воды. Ах, как они настрадались! Сколько мучений выпало на их долю! Но Господь милостив. Господь послал им дождь. О, какая радость, какая радость!

Один лишь пастор не вышел полюбоваться дождем. Он лежал коленопреклоненный пред алтарем и не мог подняться. Радость была слишком велика для него. Она убила его.

Глава тридцатая

МАТЬ

Младенец родился в крестьянской хижине к востоку от Кларэльвена. Его мать пришла сюда в начале июня и попросила дать ей работу. Она рассказала хозяевам, что с ней приключилось несчастье, что ее мать обошлась с ней сурово, и ей пришлось бежать из дому. Она назвала себя Элисабет Карлсдоттер, но не сказала, откуда пришла, ведь тогда пришлось бы поведать, кто ее родители, а они, если найдут ее, замучают до смерти, это она точно знала. Она не просила положить ей плату, готова была служить им, лишь бы дали ей кров и кусок хлеба. Она готова была даже сама платить хозяевам, если они того пожелают.

У нее хватило хитрости прийти на хутор босой, держа башмаки под мышкой; говорила она на местном наречии. Ее огрубевшие руки и крестьянское платье внушали доверие. Хозяин решил, что на вид она слабая и путной работницы из нее не выйдет. Но ведь где-то жить бедняге надо. И ей позволили остаться.

В ней было нечто такое, что заставляло всех на хуторе обходиться с ней приветливо. Ей повезло, люди здесь жили серьезные и молчаливые. Хозяйке она особо полюбилась за то, что умела ткать камчатное полотно. Они попросили у пробста на время ткацкий станок, и Элисабет просидела за ним все лето. Никому не приходило в голову, что ее следовало поберечь. Она работала целыми днями, как и все крестьянки. Да и самой ей работа была по душе. Она не чувствовала более себя несчастной. Ей нравилось жить среди крестьян, хотя приходилось обходиться без малейших удобств. Жизнь здесь была такая простая и спокойная. Здесь мысли у всех были заняты только работой, и дни бежали до того монотонно и ровно, что она иной раз путала их: придет воскресенье, а она думает, что еще только середина недели.

В конце августа пришла пора убирать урожай; все вышли в поле вязать снопы, пошла с ними и Элисабет. Она сильно утомилась и родила младенца до срока. Она ждала его в октябре.

Хозяйка грела младенца в большой горнице у огня, потому что беднягу знобило даже в августовскую жару. Мать младенца лежала рядом в каморке и прислушивалась к тому, что говорят про ее дитя. Она ясно представляла себе, как крестьяне разглядывают его.

— Ой, до чего же он мал! — твердили они и непременно добавляли: — Бедняжка, нет у тебя отца!

На то, что дитя кричит, они не сетовали. Они считали, что так оно и должно быть; говорили также, что малютка не так уж слаб. «Будь у него отец, не о чем бы было горевать», — говорили они.

Мать лежала, слушала эти слова и размышляла. Ее положение представилось ей вдруг гораздо серьезнее, чем она предполагала. Какая участь ожидает ее бедного малютку?

Элисабет все обдумала заранее. Первый год она останется на хуторе. Потом снимет у кого-нибудь комнату и будет ткать, сама заработает на жизнь, на то, чтобы прокормить и одеть ребенка. Пусть себе ее муж по-прежнему считает, что она недостойна его. Для ребенка, пожалуй, лучше расти без отца, решила она, чему может научить его глупый и высокомерный отец? Она сама воспитает его.

Но теперь, когда ребенок родился, дело представлялось ей в ином свете. Теперь она считала, что поступила эгоистично.

«У ребенка должен быть отец», — сказала она себе.

Если бы только малютка не был таким жалким и слабым, если бы он мог спать, как другие дети, если бы головка у него не клонилась постоянно на плечо, если бы не судороги, от которых он мог умереть, вопрос этот не был бы столь серьезным.

Нелегко было принять решение, но решиться нужно было без промедления. Ребенку было три дня, а вермландские крестьяне с крестинами не медлят.

Под каким именем запишут ребенка в церковной книге и что сказать пастору о его матери? Записать младенца сиротой было бы несправедливо по отношению к нему. Вдруг он вырастет слабым и болезненным; какое право имеет она лишать его титула и наследства?

Молодая мать знала, что рождение ребенка приносит радость и приятные хлопоты. Но теперь ей казалось, что ее малютку, которого все жалели, ожидает нелегкая жизнь. Ей хотелось, чтобы он спал на шелку, в кружевах, как и пристало графскому сыну. Хотелось, чтобы он вырос гордым и счастливым.

Матери стало также казаться, что она поступила слишком несправедливо по отношению к его отцу. Разве она одна имела право на сына? Нет, лишать отца права на ребенка она не могла. Вправе ли она безраздельно владеть этим крошечным, ненаглядным, бесконечно дорогим существом? Нет, такого права у нее нет.

Но возвращаться к мужу она не хотела. Она боялась, что это будет для нее равносильно смерти. Но ведь сейчас младенцу грозила большая опасность, чем ей. Он мог умереть в любую минуту, а ведь его еще не окрестили.

Того, что заставило ее покинуть дом, тяжкого греха, жившего в ее сердце, уже не было. Теперь она питала любовь лишь к этому крошке. И для нее не было тяжким долгом обеспечить ему подобающее место в жизни.