Перстень Левеншельдов (сборник)

Лежа в куче, сухие ветки говорили:

— Стыд и позор, стыд и позор пастору из Брубю!

Стояли знойные, сухие дни. Тяжелый от дыма, пропитанный гарью воздух висел над округой, давил на людей и без этого доведенных до отчаянья. Мысли путались в воспаленных мозгах. Пастор из Брубю сделался для всех злым духом засухи. Крестьянам казалось, что старый скряга сторожит источники небесных вод.

Пастору из Брубю вскоре стало ясно, что о нем думают люди. Он понял, что они считают его виновником всех бед. Это на него прогневался Господь и иссушил землю. Так моряки, терпящие бедствие в бурном море, бросают жребий. На этот раз за борт должны были швырнуть пастора. Вначале он смеялся над ними и над их сухими ветками, но вот прошла целая неделя, и ему стало не до смеха. О, какое ребячество! Разве могут эти сухие ветки причинить ему вред? Он понял, что накопившаяся за год ненависть ищет выхода. Что тут поделать! Он не был избалован любовью.

От этого сердце его не смягчилось. После посещения знатной старой фрекен ему хотелось стать лучше. Но теперь это было невозможно. Никто не мог силой заставить его исправиться.

Однако видеть эту кучу веток и палок постепенно стало ему невыносимо. Он, не переставая, думал о ней и сам начал верить в то, во что верили остальные. Растущая куча сухих веток была ему страшным обвинением. Он не сводил глаз с этой кучи, каждый день подсчитывал, сколько на ней появилось новых веток. Мысль о ней донимала его все сильней, подавляла все другие мысли. Эта куча окончательно извела его.

С каждым днем он убеждался все больше, что люди правы. Он одряхлел и состарился за несколько недель. Его мучили невыносимые угрызения совести, тело начала сводить судорога. Казалось, всему виной была эта куча.

Перестань она расти, и угрызения совести тут же умолкнут, и бремя старости полегчает.

Под конец он стал караулить эту кучу целыми днями. Но люди были немилосердны, по ночам они кидали на нее все новые ветки.

Однажды мимо пасторской усадьбы проезжал Йеста Берлинг. Он увидел сидящего у дороги пастора. Состарившийся и одряхлевший, пастор раскладывал сухие ветки, играл ими, будто впал в детство. Его жалкий вид глубоко поразил Йесту.

— Чем это вы заняты, господин пастор? — спросил он, спрыгнув с повозки.

— Да так, ничем особенным, сижу себе и собираю щепки.

— Шли бы вы лучше домой, чем сидеть здесь в пыли.

— Да нет, мне надобно сидеть здесь.

Йеста Берлинг сел рядом с ним.

— Видно, нелегко быть пастором, — сказал он, помолчав.

— Здесь еще ничего, здесь есть люди, — отвечал пастор. — А каково там, на севере!

Йеста хорошо понимал, что хотел сказать пастор.

Ему были знакомы приходы северного Вермланда, где порой даже нет жилья для пастора, где в обширных бедняцких лесных приходах финны живут в курных избах, где на целую милю не встретишь и двух человек, где на весь приход священник — единственный просвещенный человек. Пастор из Брубю прослужил в одном из таких приходов более двадцати лет.

— Да, туда нас засылают в молодые годы, — говорит Йеста. — Жизнь там невыносима. И человек опускается. Многие загубили там свою жизнь.

— Вы правы, — соглашается пастор. — Одиночество губит человека.

— Молодой пастор приезжает порой туда, полный надежд и радужных мыслей, горит желанием все исправить, увещевает людей, уверенный, что сумеет наставить их на путь истинный.

— Да, ваша правда.

— Но вскоре он замечает, что его слова не помогают. Воспринять их мешает бедность. Бедность не дает людям исправиться.

— Бедность, — повторяет пастор, — она-то и погубила мою жизнь.

— Приехавший туда молодой пастор, — продолжает Йеста, — беден, как и его прихожане. Он говорит пьянице: «Перестань пить!»

— А пьяница отвечает, — подхватил старый пастор, — «Тогда дай мне то, что лучше вина! Вино — это шуба зимой и прохлада летом. Вино — это теплый дом и мягкая постель. Дай мне все это, и я перестану пить!»

— А вот, — вставляет Йеста, — пастор говорит вору: «Не укради», злому: «Не бей жену», а суеверному: «Веруй в Бога, а не в дьявола и троллей». Тогда вор отвечает: «Дай мне хлеба!», а злой говорит: «Сделай нас богатыми, мы и перестанем ссориться!», а суеверный: «Так научи меня уму-разуму!» А кто может помочь им без денег?

— Истинная правда! Каждое ваше слово истинная правда! — восклицает старик. — В Бога они верят, но еще больше в дьявола, а больше всего в горных троллей я домового на гумне. Все зерно они переводят на водку, я нужде нет конца. Почти во всех серых домишках царит нищета. Скрытая печаль делает женщин сварливыми. Тяжкая жизнь заставляет мужчин пьянствовать. Поля и скот заброшены. Они боятся господина и насмехаются над пастором. Что можно с ними поделать? Они не понимали того, что я говорил им, стоя на кафедре. Они не верили тому, чему я хотел научить их. И не было никого, кто бы мог дать совет, подбодрить меня!

— Есть такие, кто выдержал, — говорит Йеста. — Бог был столь милостив к ним, что они вернулись несломленными. У них хватило сил выдержать одиночество, нищету, безнадежность. Они принесли малую толику добра, как сумели, и не отчаялись. Такие люди были всегда, и теперь они есть. Я почитаю их героями. Я буду преклоняться перед ними, пока живу. Сам я не смог этого выдержать.

— Я тоже не смог, — вторит ему пастор.

— Пастор, живущий там, — задумчиво продолжает Йеста, — решает, что ему нужно стать богатым, безмерно богатым. Бедному человеку зла не одолеть. И он начинает копить.

— Если он не станет копить, то запьет, — объясняет пастор, — слишком много горя он видит вокруг.

— Или опустится, обленится, обессилеет. Да, трудно приходится на севере тому, что там не родился.

— Чтобы копить, он должен стать жестоким. Сначала он прикидывается таким, потом это входит в привычку.

— Он должен быть жестоким к себе и другим, — продолжает Йеста. — Тяжкое дело копить. Он должен терпеть ненависть и презрение, голодать и мерзнуть, ожесточить свое сердце. Порой он даже забывает, для чего начал копить.

Пастор из Брубю смотрит на него с опаской. Быть может, Йеста издевается над ним? Но Йеста говорит горячо и серьезно. Можно подумать, что он говорит о самом себе.

— Так оно и было со мной, — тихо говорит старик.

— Но Господь не даст этому пастору погибнуть. Когда он накопит достаточно, Бог пробудит в нем мысли о юности. Он пошлет ему знамение, когда он будет нужен людям.

— А если пастор не внемлет знамению, что будет тогда, Йеста Берлинг?

— Он не станет ему противиться, — отвечает Йеста с радостной улыбкой, — слишком заманчивой будет для него мысль о теплых хижинах, которые он поможет построить беднякам.

Пастор глядит на маленькие строения, которые он соорудил из щепок срамной кучи. Чем дальше он говорит с Йестой, тем сильнее убеждается в том, что тот прав. Он всегда лелеял мысль о том, что сделает людям добро, когда накопит достаточно денег. И сейчас он цепляется за эту мысль. Ну конечно, он всегда намеревался это сделать.

— Но почему же тогда пастор не строит хижин? — робко спрашивает он.

— Из ложной скромности. Он боится, что люди подумают, будто он поступает так из-за страха перед ними, а не от чистого сердца.

— Именно так, он не терпит принуждения.

— Но ведь он может помочь тайно. В этом году людям так нужна помощь. Он может тайно найти кого-нибудь, кто раздаст его воспомоществование. О, это прекрасный замысел! — восклицает Йеста, и глаза его сияют. — В этом году тысячи людей получат хлеб от того, кого они осыпали проклятиями.

— Да будет так, Йеста.

И этих двух людей, столь мало преуспевших на поприще, которое они избрали, охватило чувство пьянящего восторга. Страстное желание юношеских лет служить Богу и людям вновь овладело ими. Они упивались, говоря о благодеяниях, которые им предстоит совершить. Йеста собирался стать помощником пастору в этом святом деле.

— Первым делом нужно раздобыть хлеб, — сказал пастор.