Семья Мускат

— И что он сказал?

— Не знаю. Знаю только, что нехорошо. Где Адаса?

— Когда я вернулся, ее дома не было.

— Где она?

— Пошла к соседке, мало ли…

— Дверь закрыта?

— Да.

— Запри ее, пожалуйста, на ключ.

Фишл запер дверь.

— Пойди сюда. Я хочу, чтобы ты мне кое-что обещал. Хочу, чтобы ты читал по мне кадиш.

— Но… но… вы скоро поправитесь. Выздоровеете.

— Если Богу будет угодно. Сядь ближе. Верно, ты хасид, но больная женщина — больше не женщина. Я все знаю. Адаса ступила на дурной путь. Господи, надо же было дожить до такого!

— Пожалуйста, не думайте сейчас об этом.

Из больших черных глаз Даши закапали слезы.

— Во всем виноват он. Довел меня до могилы, дочь свою погубил. Я-то ему прощаю. Но вот простит ли его Господь, знает только Он один.

— Прошу вас, теща, сейчас праздник. С Божьей помощью вы поправитесь.

— Что бы там ни было между тобой и Адасой, пообещай, что будешь по мне читать кадиш, когда я умру. В своем завещании я тебя не забуду. Завтра приведу в порядок бумаги.

— Прошу вас. Мне ничего не надо.

— Я пожертвовала ей всю свою жизнь. Днями и ночами только о ее благополучии и думала. И вот как она со мной обошлась! Мне и в могиле не будет покоя.

— Она молода. Сама не знает, что творит.

Грудь Даши содрогнулась от рыданий. Фишл почувствовал, как у него першит в горле, на глаза навернулись слезы. Он начал было что-то говорить, но тут в соседней комнате послышались поспешные шаги, в дверь постучали, и раздался голос Адасы:

— Мама, мама, впусти меня.

— Впусти ее, — сказала Даша.

Фишл подошел к двери, но руки у него так дрожали, что он не сразу справился с замком. Дверь распахнулась, и Адаса вбежала в комнату, чуть с ним не столкнувшись. В глазах ее горела ярость. Фишл подумал, что еще ни разу не видел в ее взгляде столько ненависти. Он сделал шаг назад, и Адаса бросилась к изголовью:

— Мамуся…

Даша открыла один глаз:

— Что ты хочешь? Я еще жива.

— Мамуся! Что с тобой?

— Ничего. Немного сердце побаливает, вот и все. Пройдет.

Адаса повернулась к Фишлу.

— Ступай в другую комнату, — сказала она. — Оставь нас одних.

— Пусть останется. Я его сама вызвала, — возразила Даша.

Она снова закрыла глаза. Несколько мгновений в комнате стояла тишина. Трудно было сказать, спит больная или задумалась. Но вот по ее лбу пробежала слабая судорога. Губы скривились в едва заметную улыбку. Адаса нагнулась над постелью. Взяла со столика пузырек с лекарством и понюхала его. «Хоть бы это был яд, — подумала она. — Больше я это выносить не в силах. Я во всем виновата». Даша открыла глаза, словно догадываясь, о чем думает ее дочь.

— Пойди сюда, дай мне руку, — с трудом выговорила она.

Адаса коснулась ладонью исхудавших пальцев матери. Даша хотела, чтобы дочь поклялась, что она расстанется с Асой-Гешлом. Но Адаса молчала. «Она все равно не сдержит слова, — подумала Даша. — И грехов у нее тогда только прибавится». Она задремала. Ей казалось, что комната куда-то вместе с ней улетает. «И это смерть? — удивилась она. — И этого так боятся люди? Нет, это было бы слишком просто».

Глава девятая

Члены семьи «пилили» Асу-Гешла: если он не хочет, чтобы его забрили в солдаты и отправили на фронт, ему придется прибегнуть к членовредительству. Мать Асы-Гешла день-деньской читала псалмы, орошая слезами страницы Псалтыря. Дядя Цадок полагал, что проще всего будет вырвать Асе-Гешлу все зубы до одного. Дядя Леви посоветовал ему проколоть барабанную перепонку; Дина же, его сестра, считала, что, если Аса-Гешл будет голодать, в армию его не возьмут из-за недостатка в весе. Каждый день Аделе являлась к своей свекрови на Францисканскую пожаловаться на жизнь. Ее мать и отчим, реб Волф Гендлерс, открыто говорили о разводе. Аделе же не раз повторяла: если Аса-Гешл бросит эту гадкую женщину, она даст ему денег, чтобы откупиться от воинской повинности. Однако сам Аса-Гешл ни себя калечить, ни оставаться с женой не собирался. Страх военной службы, охвативший его в первые дни войны, теперь исчез. Чем больше становился срок беременности Аделе, тем сильнее ему хотелось убежать. Он заранее представлял себе, какая безумная начнется кутерьма: врачи, больница, акушерка. От всего этого ему придется искать спасения в армии — точно убийце где-нибудь в ночном пристанище.

Праздничные дни обернулись для Асы-Гешла нескончаемыми несчастьями. Дед перестал с ним разговаривать. Все праздники он провел в квартире у портних. На Новый год Фишл отправился в Бялодревну, к своему ребе. Мать настаивала, чтобы Адаса ходила вместе с ней в синагогу на Панской, однако Адаса купила место в другой синагоге, на Граничной, и сразу после шофара ушла. Асе-Гешлу прислали от Аделе все его вещи — пальто, костюмы, белье. С Адасой они встретились в Саксонском саду, сели в дрожки, и Аса-Гешл велел кучеру опустить верх. В небольшом кафе, в переулке неподалеку от Лазенок, они пили кофе, ели пирожные, разговаривали. Шифра приготовила праздничный ужин, но Адаса позвонила ей по телефону сказать, чтобы ужинала служанка без нее, а также подтвердить, что она может переночевать на Праге у своих родственников.

В город они возвращались разными маршрутами и встретились лишь у ворот дома Адасы на Гнойной. Адаса отвела Асу-Гешла наверх, а сама отправилась на праздничный ужин к матери. Аса-Гешл сидел в темноте и ждал ее. Несколько раз звонил телефон, но трубку он не брал. Аса-Гешл подошел к окну и взглянул на усыпанное звездами небо. Он предавался отчаянью и в то же время не терял надежды. В армию его пока не забрали. И даже если его убьют, это еще, быть может, не конец. А что, если весь космос мертв и жизнь и сознание сохраняются лишь в клетках протоплазмы? Он стал ходить по комнате взад-вперед. Глаза его привыкли к темноте. Как непроста жизнь! У нее муж, у него — жена. Она ушла к родителям есть праздничный хлеб с медом. А он ждал ее тела. Между тем плод в утробе Аделе растет, как ему и положено природой; центросомы делятся, хромосомы скатываются в клубок; каждый поворот, каждая складка несет в себе наследственность бесчисленных поколений.

В течение Десяти дней покаяния Адаса и Аса-Гешл встречались ежедневно. Адаса приходила к портнихам. Аса-Гешл приходил к Адасе домой. Шифра была посвящена в их тайну. Фишл целыми днями занимался коммерцией, но, даже приди он домой неожиданно, Аса-Гешл скрылся бы через черный ход. Занавески в спальне были задернуты весь день, с утра до ночи. Адаса утратила всякое чувство стыда. Раздеваться она научилась без малейших колебаний. Тело у нее было по-девичьи хрупким, соски — огненно-красного цвета. У нее возникали странные желания. Она притворялась, что Аса-Гешл — ее хозяин, а она — его рабыня. Он купил ее на рынке рабов, и она пала к его ногам. Она все время спрашивала его про Аделе. Почему он ее не любил? Почему тогда на ней женился? Что есть у нее, Адасы, чего нет у Аделе? Иногда она рассказывала ему про Фишла. Как во время первой брачной ночи его трясло, точно в лихорадке, как он пришел к ней, а потом ушел, как произносил какие-то заклинания и истошно рыдал.

На молитву Кол Нидре Аса-Гешл пошел в ту же синагогу, что и Адаса. Она поднялась наверх, туда, где молились женщины, а он стоял внизу и время от времени поднимал глаза на решетку, окружавшую женскую галерею. Мерцающий свет от свечей смешивался с электрическим. Кантор оглашал синагогу привычными руладами. Вздохи молящихся тонули в его искусном пении. Старики в праздничных мантиях, талисе и шитых золотом головных уборах молились и рыдали. С женской галереи неслись непрекращающиеся стенания. Война вырвала мужей у жен, детей — у матерей. В дверях синагоги молились бездомные — их, по приказу великого князя Николая, выгнали из местечек, находившихся вблизи линии фронта. Эти евреи молились на свой манер — громкими голосами, нелепо жестикулируя. Аса-Гешл стоял, не произнося ни слова. Перед ночной службой он ходил к матери перекусить перед постом. Дед уже ушел в небольшую хасидскую синагогу. Из горшка с песком торчала большая свеча. Мать была в своем прошитом золотом свадебном наряде, в шелковой шали и в атласном платке. Она подбежала к нему, обняла его и вскричала: