Семья Мускат

— Не бросай меня. Ты же знаешь, я всегда тебя любил. С тех самых пор, как начал работать на твоего отца. Все, что я делал, делалось только ради тебя. Каждую ночь мне снилось, что настал этот день… когда… не знаю, как выразить то, что я хочу сказать. Мне снилось, будто я зову хозяина «тестем».

Лея почувствовала, как у нее из глаз брызнули слезы. Она вынула из сумочки носовой платок и высморкалась.

— Тогда чего ж ты меня мучаешь?

— В твоих глазах я всегда буду слугой.

— Не говори так. Ты просто хочешь меня обидеть.

— Но ведь ты же сама только что назвала меня вором.

— Я? Тебя? Стала бы я, по-твоему, выходить замуж за вора?

— Если я и воровал, то только ради тебя.

Зазвонил телефон. Копл поднял трубку и тут же ее положил. Вынул часы, взглянул на них и опустил их обратно в жилетный кармашек. Посмотрел на Лею — в его взгляде читались и смущение и страсть одновременно. Прикусил губу, щеки у него побледнели, но тут же вновь налились краской. Непреодолимое желание во всем признаться охватило его. Он знал, что впоследствии об этом пожалеет, но справиться с собой был бессилен.

— Лея, мне надо тебе что-то сказать.

— Говори.

— Лея, у меня дома больше шестидесяти тысяч рублей. Наличными.

Лея подняла брови:

— Ну и что? Рада за тебя.

— Это деньги твоего отца.

Лея пожала плечами:

— К чему ты мне это рассказываешь? Душу облегчить хочешь?

— Я не могу оставаться в Варшаве. Я никогда не обрету здесь покоя.

— И что ж ты будешь делать?

— Поеду в Америку.

В этот момент Лее показалось, что в живот ей вонзился нож.

— Один?

— С тобой.

— Но как? Война же.

— Попробуем через Сибирь. Что скажешь?

— Что я могу сказать? Только одно: что я по уши в дерьме.

Больше Лея сдерживать себя была не в состоянии. Она попыталась проглотить вставший у нее в горле ком и разрыдалась. Копл поспешно подошел к окну и закрыл его, хотя оно было лишь слегка приоткрыто. Потом стал шагать из угла в угол. И тут вдруг он ощутил поразительную легкость. В уголках его рта заиграла слабая улыбка. Он почувствовал, будто с него свалился тяжкий груз, который все это время, не переставая, давил на него, отдавался в груди. Он подошел к Лее, упал перед ней и опустил голову ей на колени. В нем взыграло что-то молодое, давно забытое. Лея положила руку ему на голову и кончиками пальцев провела по его волосам. Он и сам не знал, рыдает он или смеется. Обеими руками она подняла ему голову, приблизила его лицо к своему. Щеки у него были мокрые, но глаза улыбались.

— Копл, что мы будем делать в Америке? — срывающимся голосом пробормотала она.

И Копл ответил:

— Начнем новую жизнь.

Глава восьмая

От орудийных залпов уже дрожали окна в варшавских домах. Немцы перешли в наступление. По улицам города шли полки отступавших русских — казаки, киргизы, башкиры, кавказцы, калмыки. Городские больницы забиты были ранеными. Крупные чиновники торопились отправить свои семьи подальше от Варшавы, в тыл. Ходили слухи, что сам генерал-губернатор готовится покинуть город и что мосты через Вислу заминированы. Говорили, что отступающие армии Варшаву сожгут. И все же, несмотря на все это, Праздник Кущей отмечался как всегда. Винные магазины были закрыты, но евреи заблаговременно запаслись спиртным у винокуров, не имеющих разрешения на продажу спиртных напитков. Недостатка ни в вине, ни в пиве не было. В молельном доме Бялодревны верующие евреи начали пить на восьмой день Суккоса. Ранним утром, в Симхас Тойра, хасиды были уже пьяны.

В молельном доме жара стояла нестерпимая. Дети бегали с бумажными флажками и насаженными на палки и закапанными воском яблоками. Женщины и девушки толпились, чтобы прикоснуться губами к шелковым чехлам со свитком Торы. Молодые люди предавались всевозможным шалостям: заливали воду в карманы ничего не подозревавшим верующим, завязывали в нити талисы, прятали молитвенники и ермолки. Кантор затянул дополнительную молитву, но никто из присутствующих ее не подхватил. Натана Муската выбрали старостой. Он стал жаловаться, что нездоров и ему не хватит сил посвятить себя делам общины. К тому же смертельно болен его брат Йоэл. Однако хасиды его отговорок не приняли, и, когда все формальности были соблюдены, мужчины помоложе схватили вновь избранного старосту, повалили его на стол и принялись в шутку колотить. Натан стонал и голосил, а молодежь, не обращая никакого внимания на его крики, весело распевала: «И раз… И два… И три».

Хорошенько отдубасив Натана, они его отпустили, и он, как ни в чем не бывало, слез со стола и пригласил всех к себе домой выпить по случаю праздника. Салтчу заранее предупредили, что мужа выберут старостой, и она запаслась всем необходимым: вином, вишневкой, медом, пирожными, лепешками и орехами. На кухне стояла на плите гигантская кастрюля с тушеной капустой, куда хозяйка добавляла изюм и шафран. В духовке жарились два гуся. Аромат съестного распространялся по всей квартире. Абрам захватил с собой огромную бутыль вина, которую хранил еще с довоенных времен. Он скинул пиджак и ботинки, залез на дубовый стол Натана и пропел то, что поется в Бялодревне:

Салтча умоляла Абрама слезть со стола, но Абрам не обращал на нее никакого внимания. Она предупредила хасидов, что натерла полы воском и они очень скользкие. Однако и хасиды пропустили ее слова мимо ушей. Выпившие гости встали в круг, взялись за руки и, изо всех сил топая ногами в своих тяжелых башмаках, срывающимися голосами затянули напевы Бялодревны. Мальчишки вбежали на середину круга и принялись скакать вместе со взрослыми. Домохозяйки и их дочери из соседних квартир собрались посмотреть на веселье; они громко хлопали в ладоши и хохотали до упаду. Когда Салтча внесла в комнату первого гуся, хасиды бросились на него, разрывая руками куски дымящейся птицы. Не прошло и минуты, как от гуся осталась лишь груда костей. Пиня, охрипший от криков и пения, схватил Салтчу и стал ее целовать. Натан хохотал так громко, что у него трясся живот.

— Ну, Пиня, — визжал он, — ты что же, хочешь, чтобы я сказал тебе то, что царь сказал Аману: «…даже и насиловать царицу хочет в доме у меня!» [10]

— Во время Симхас Тойра каждый еврей — царь, — не моргнув глазом, ответил Пиня.

Салтча убежала, но Пиня потащился за ней. На кухне женщины забегали, визжа от смеха. Абрам бросился за Пиней, схватил его за воротник и закричал: «Идиот! Бабник!»

— Ой, мама моя! — кричала одна из женщин. — Это уж чересчур. Не могу больше смеяться.

— Знаем мы тебя, Абраша, — заверещал Пиня комическим фальцетом. — Старый ты греховодник!

— Добрые люди, держите меня! Ой, падаю! Ой, помру со смеху! — визжала старуха с огромным пучком на затылке. — Ой, не могу! Ой, не могу!

Абрам схватил Пиню в охапку и унес из кухни в комнату. Пиня визжал, как поросенок, и болтал ногами, точно школьник, которого собираются выпороть.

Из дома Натана все направились к Пине. Его жена Хана и четверо детей ждали нашествия и весь день к нему готовились. Хана, женщина скуповатая, вынесла из гостиной все ценные и бьющиеся вещи, которые хасиды в пьяном угаре могли повредить. Она испекла штрудель и сварила вишневый пунш. Хасиды напрасно искали по сундукам и буфетам, что бы еще съесть, — хозяйка заблаговременно все заперла. Они быстро управились со штруделем, выпили пунш, сплясали несколько танцев и пошли к Абраму. Здесь гостей тоже ждали. Хама и ее замужняя дочь Белла приготовили бигус и поджарили гуся. На столе стояли лимонный пирог, ватрушки с мясом и коньяк. Еще до праздника Абрам предупредил жену, чтобы та не вздумала экономить. Хама надела праздничное платье и все свои украшения, однако на ее нескладной фигуре ни серьги, ни брошка, ни кольца, ни золотая цепь не смотрелись. Белла нарядилась в свое свадебное платье. Присутствовал и ее муж Авигдор; вдовец, набожный хасид, человек начитанный, с бледным лицом и в очках с толстыми стеклами, он содержал бакалейную лавку на Мировской. Абрам хотел, чтобы его зять ходил в молельный дом в Бялодревне, однако Авигдор был сохачовским хасидом. Заприметив его, Абрам закричал: