Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

И он, наклонясь, набрал пригоршню снега и принялся оказывать сам себе ту же услугу, какую оказал мне бедный мужик, за чью предупредительность я отплатил так грубо.

– То есть, стало быть, сударь, если бы не этот человек…

– У вас больше не было бы носа, – кивнул офицер, продолжая растирать свой.

– В таком случае, сударь, извините!.. – И я бросился вдогонку за своим мужиком, который, решив, что я вознамерился закончить начатое, укокошив его, пустился наутек, а поскольку страх проворнее признательности, мне бы, вероятно, никогда его не догнать, если бы какие-то прохожие, увидев, как он удирает, не схватили бы его, приняв за вора. Когда я подоспел, он многословно втолковывал им, что ни в чем не повинен, кроме излишнего стремления помочь. Десять рублей, которые я ему вручил, подтвердили его объяснения. Мужик бросился целовать мне руки, а один из присутствующих, говоривший по-французски, предложил мне впредь получше заботиться о своем носе. Совет был уже ни к чему: после этого, продолжая обход учеников, я и так не упускал его из виду. Затем я отправился в фехтовальный зал господина Сивербрика, где мне назначил встречу господин Горголи. Я рассказал ему о своем приключении. И он поинтересовался, не говорили ли мне чего-нибудь другие прохожие, до этого доброго мужика. Я отвечал, что какие-то двое слишком пристально пялились на меня и кричали: «..ос!..ос!»

– Так и есть! – сказал он. – Они вас предупреждали, чтобы вы обратили внимание на свой нос. Это обычно у нас так и делается: в следующий раз вы уж не пренебрегайте такими предостережениями.

Господин Горголи был прав, притом касалось это не только носа, но также и ушей, за которые в Петербурге надлежит опасаться в первую очередь; правда, если вы сами не заметите, что мороз добирается до них, это увидит первый встречный и предупредит вас почти всегда вовремя. Когда же жертвой холода становится какая-нибудь другая, спрятанная под одеждой часть тела, вас уже никто не сможет предупредить и вы заметите неладное только по окоченению этой замерзающей части, но тогда зачастую уже бывает поздно. Прошлой зимой подобное несчастье случилось с одним французом, неким Пьерсоном, служащим одного из парижских банков, не проявившим должной предусмотрительности.

Этот господин Пьерсон отправился из Парижа в Петербург со значительной суммой, представлявшей собой часть займа, о котором договорилось русское правительство. Когда он покидал Францию, погода стояла великолепная, поэтому он ничем не запасся на случай похолодания. Когда он прибыл в Ригу, температура и там была еще весьма терпимой, так что он продолжил свой путь, не купив ни шубы, ни меховой накидки, ни сапог на шерстяной подкладке, поскольку и в Ливонии оказалось так тепло. Но миновав Ревель и проехав еще три лье, он попал в снегопад, хлопья валили с неба так густо, что ямщик сбился с дороги и экипаж опрокинулся, въехав в какую-то колдобину. Поскольку у двоих мужчин не хватало сил, чтобы поднять его, пришлось идти за подмогой. Возница быстро распряг одну из лошадей и поскакал на ней в ближний город, а господин Пьерсон, видя, что близится ночь, и опасаясь воров, не желал ни на миг оставить без присмотра доверенные ему деньги. Но за ночь ветер переменился, теперь он дул с севера, температура внезапно упала до минус двадцати. Осознав, какая ужасная опасность ему грозит, господин Пьерсон тотчас принялся ходить вокруг экипажа, сопротивляясь беде как только мог. Ждать пришлось три часа, потом ямщик вернулся с людьми и свежими лошадьми, экипаж был поставлен на колеса, выведен на тракт, и господин Пьерсон смог благодаря двойной упряжке быстро достигнуть ближайшего города, где он остановился. Станционный смотритель, к которому он обратился за новыми лошадьми, ждал его в тревоге: он знал, в каком положении остался этот путешественник. Поэтому, когда господин Пьерсон вышел из экипажа, первым вопросом к нему был, не отморозил ли он себе чего.

– Надеюсь, что нет, – отвечал путешественник, пояснив, что двигался не переставая, а, по его мнению, постоянным движением можно победить стужу. Он показал смотрителю свое лицо и руки. Они были невредимы.

Поскольку господин Пьерсон чувствовал сильнейшую усталость и боялся пускаться в путь ночью во избежание повторения подобного инцидента, он приказал постелить ему на полатях, выпил стакан горячего вина и уснул.

Проснувшись утром, он хотел было встать, но его словно гвоздями приколотили к кровати. С трудом подняв одну руку, он дотянулся до шнурка, стал звонить, звать. Когда к нему пришли, он рассказал, что чувствует: это походило на полный паралич. Вызвали врача. Тот увидел, что ноги больного мертвенно бледны и покрыты черными пятнами: все признаки гангрены. Врач тотчас объявил пациенту, что необходима ампутация.

Сколь ни ужасен такой выход, господин Пьерсон на него решился. Доктор тотчас послал за нужными инструментами, но когда он занимался приготовлениями к операции, больной вдруг пожаловался, что его зрение слабеет, он с трудом различает окружающие предметы. Тогда врач стал опасаться, что дело обстоит еще хуже, чем он предполагал, произвел новый осмотр и обнаружил, что у больного отморожена спина и там тоже началась гангрена. Но вместо того, чтобы сообщить об этом господину Пьерсону, врач успокоил его, заверив, что все не так скверно, как ему показалось сначала, и что его сейчас наверняка опять очень клонит ко сну. Больной ответил, что действительно чувствует необычайную сонливость. Через десять минут он заснул и, проспав еще минут пятнадцать, умер.

Если бы на теле господина Пьерсона вовремя заметили следы обморожения и в тот же миг растерли его снегом, как сделал добрый мужик с моим носом, уже на следующее утро Пьерсон смог бы как ни в чем не бывало продолжать свой путь.

Это стало для меня уроком, и я, опасаясь, что не всегда можно рассчитывать на прохожих, больше не выходил из дому без маленького карманного зеркальца: отныне я каждые десять минут проверял, как там мой нос.

Итак, меньше чем через неделю Петербург нарядился в зимние одежды: Нева застыла, теперь ее пересекали во всех направлениях и пешком, и в экипажах. Повсюду сновали сани: Невский превратился в своеобразный Лоншан: в церквах горели печи, по вечерам у театральных подъездов пылали большие костры в оградках, построенных специально для них, вокруг ставились круговые скамьи, на которых слуги ожидали своих господ. Что до кучеров, господа, имевшие хоть каплю жалости, отсылали их обратно в особняк, указав время, когда им надлежит вернуться. Хуже всего приходилось солдатам и будочникам: ночи не проходило, чтобы наутро нескольких из них не нашли мертвыми.

А мороз все крепчал. Дошло до того, что в окрестностях Петербурга появились волчьи стаи, гонимые стужей. Как-то утром одного из этих зверей приметили на Литейном, он там слонялся, как самый обычный пес. Впрочем, в этом бедном животном не было ровно ничего угрожающего, мне он показался скорее отчаявшимся существом, пришедшим просить подаяния, нежели хищником. Его забили палками.

Когда я в тот же вечер рассказал об этом случае в присутствии графа Алексея, он в свою очередь сообщил мне о большой медвежьей охоте, которая состоится послезавтра в лесу в десяти-двенадцати лье от Москвы. Поскольку устроителем этой охоты был один из моих учеников, господин Нарышкин, я попросил графа сказать ему о моем желании там присутствовать. На следующий день я получил приглашение и вдобавок перечень необходимой охотничьей одежды: требовался костюм, подбитый мехом, причем изнутри, и нечто вроде кожаного шлема с подобием пелерины, спускающейся на плечи; на правой руке охотника должна быть латная рукавица, и в этой руке следовало держать нож. С этим ножом он нападает на медведя и, схватившись со зверем врукопашную, почти всегда первым ударом убивает его.

Подробности этой охоты, которые я должен был затвердить, несколько охладили мой пыл: меня уже не слишком тянуло участвовать в ней.

Однако поскольку я сам вызвался, отступать не хотелось, и я приобрел все требуемое: купил одежду, шлем и нож, чтобы в тот же вечер испробовать их, иначе мне грозила опасность запутаться в своем снаряжении.