Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

Когда я разоблачался в компании дюжины других посетителей, ко мне подошел парень, осведомился, есть ли со мной лакей, и, получив отрицательный ответ, спросил, лицо какого возраста и пола должно меня тереть и за какую цену. На подобный вопрос мне потребовалось разъяснение, и я узнал, что мужчины и дети, состоящие при заведении, всегда готовы оказать посетителю услуги, а за женщинами можно послать в соседний дом.

Как только выбор сделан, тот или та, на ком он остановился, раздевается донага так же, как посетитель, и входит с ним вместе во второе помещение, разогретое до температуры, равной температуре человеческого тела. Сперва я буквально онемел от изумления, однако любопытство вскоре превозмогло стыд, и я предпочел того же малого, который со мной заговорил. Не успел я объявить о своем выборе, как он тотчас снял с гвоздя пучок прутьев и вмиг предстал передо мной таким же голым, как я.

Затем он открыл дверь и втолкнул меня в другую комнату.

Мне показалось, будто новый Мефистофель ведет меня на шабаш, а я и не думаю противиться.

Вообразите теперь сотни три абсолютно голых людей всех возрастов и обоих полов – мужчин, женщин, детей, стариков, из которых одна половина сечет другую прутьями, все это с криками, хохотом, дикими гримасами и без намека на стыдливость. Причина тут одна: в России к простому народу относятся, как к животным, оттого и полиция не усматривает в распутстве порабощенной черни, начиная с проституции и кончая даже инцестом, ничего, кроме случки, способствующей размножению, а следовательно, обогащению знати.

Спустя десять минут я взвыл от жары и поспешил обратно, в первую комнату. Оделся, сунул своему банщику, успевшему все же меня потереть, два рубля и пустился наутек, возмущенный подобной безнравственностью, по-видимому, кажущейся настолько естественной, что никто здесь никогда не заводил со мной об этом разговора.

Я брел по Преображенской улице, размышляя о том, что увидел, но вдруг натолкнулся на огромную толпу, теснившуюся у входа в некое роскошное здание. Побуждаемый любопытством, я тоже пристроился в хвосте. Оказалось, вся эта толпа ожидала наказания кнутом какого-то крепостного. Я хотел уйти, чувствуя, что не в силах вынести подобное зрелище, как вдруг одно из окон особняка распахнулось и на балкон вышли две девушки, одна вынесла кресло, другая – бархатную подушку. Вслед за ними появилась та, что боялась соприкосновения с камнем стен, но вида крови не страшилась. В это мгновение по толпе пробежал ропот, и я расслышал слово, повторяемое сотней голосов полушепотом, но с выражением, в смысле которого трудно ошибиться: «Государыня! Государыня!»

И верно: я узнал окутанную мехами прекрасную Машеньку в сопровождении своего покровителя-министра. Как стало понятно из слухов, доносящихся из толпы, один из ее прежних товарищей не проявил к ней должного почтения, вот она и настояла, чтобы его примерно наказали, дабы другим неповадно было совершать подобные промахи. Все думали, что ее месть этим ограничится, но ошиблись: ей мало было знать, что виновного покарают, она еще хотела полюбоваться расправой. Поскольку несмотря на то что Луиза рассказывала о ее жестокости, я все же надеялся, что красавица явилась сюда, чтобы оказать милость или по крайней мере смягчить пытку, и в ожидании этого остался среди зрителей.

«Государыня» услышала ропот, поднявшийся при ее появлении, но вместо того, чтобы почувствовать страх или стыд, она обвела всю эту людскую массу взглядом столь дерзким и надменным, что впору королеве, затем, усевшись в кресло и опершись локтем на подушку, а подбородком на ладонь, другой рукой принялась гладить белую левретку, положившую ей на колени свою змеиную головку.

В общем, было похоже, что только ее появления и ждали, чтобы начать экзекуцию: едва прекрасная зрительница расположилась на балконе, как дверь внизу отворилась и провинившегося вывели – он шел между двух мужиков, каждый из которых держал конец веревки, обмотанной вокруг его запястья, а следом шагали два палача с кнутами. Приговоренный оказался молодым человеком со светлой бородой, с твердыми чертами неподвижного, бесстрастного лица. Тут в толпе раздались странные шепотки: некоторые поговаривали, будто этот малый, старший садовник министра, полюбил Машеньку, когда она еще была крепостной, и девушка тоже его любила, они даже собирались пожениться, когда министр обратил на нее внимание и возвысил ее (или унизил – пусть всяк судит о том, как ему угодно) до положения своей любовницы. И с тех пор она по странному капризу возненавидела молодого человека, которому уже не раз довелось испытать на себе последствия этой перемены. Она словно боялась, как бы ее господин не заподозрил, будто в ней что-то сохранилось от былых чувств. И вот вчера она встретила парня в саду и после нескольких сказанных им слов подняла крик, что он оскорбил ее, а когда министр вернулся домой, потребовала, чтобы он наказал виновного.

Приготовления к пытке были произведены заблаговременно. Несчастного ожидала наклонная доска с прикрепленным к ней металлическим ошейником, плотно охватывающим шею, и два столба, справа и слева, к которым привязали его руки. Кнут представлял собой хлыст с рукоятью, достигающей около двух футов. К ней прикреплялся узкий плоский кожаный ремень вдвое длинней рукояти, он заканчивался железным кольцом, к которому крепился другой ремень, наполовину короче первого, ширина же его в начале два пальца, а к концу он сходит на нет. Конец этого орудия смачивают в молоке, затем высушивают на солнце, отчего он делается таким же твердым и острым, как нож.

После каждых шести ударов ремень обычно меняют, так как кожа размягчается от крови, но в данных обстоятельствах эта мера бесполезна: приговоренному назначены только двенадцать ударов, а кнут у каждого из двух исполнителей свой. Эти палачи, впрочем, всего лишь кучера министра, которых умение владеть кнутом возвысило до нынешнего ранга, что никак не влияет на доброе расположение к ним их товарищей, которые при случае сквитаются с ними тем же манером, не по злобе, а только повинуясь приказу. Впрочем, зачастую в течение одного и того же сеанса те, кто только что бил, становятся теми, кого бьют. Да мне за время своего пребывания в России не раз доводилось видеть, как важные господа, прогневавшись на своих слуг, но не имея под рукой кнута, приказывали им вцепляться друг другу в волосы и обмениваться кулачными ударами. Сначала они подчинялись приказу робко и неохотно, но вскоре боль их приободряла, и каждый уже молотил кулаками что было силы, в то время как их господин кричал: «Сильней, мерзавцы! Сильней!» Наконец, когда он находил кару достаточной, ему стоило лишь обронить: «Довольно». При этом слове драка мгновенно прекращалась. Противники отправлялись обмывать свои окровавленные физиономии к одному и тому же источнику и возвращались рука об руку так благодушно, словно между ними ничего не произошло.

На сей раз приговоренный, по-видимому, не должен был так дешево отделаться. Одних лишь приготовлений к этой пытке уже хватило, чтобы привести меня в сильнейшее волнение, но меня словно пригвоздило к месту странное наваждение, влекущее человека к его страдающему собрату, и я остался. К тому же мне хотелось посмотреть, насколько далеко заведет эту женщину ее жестокость.

Два палача подошли к молодому человеку, сняли с него одежду, обнажив до пояса, распластали его на этом импровизированном эшафоте, закрепив на шее ошейник и притянув руки к столбам. Потом один из них очертил круг, за который толпе не дозволялось переступать, дабы обеспечить актерам этой ужасной сцены пространство, где они могли бы действовать без помех, между тем как другой, поднявшись на цыпочки, лихо размахнулся и нанес такой удар, что ремень дважды обвился вокруг тела жертвы, оставив на нем синие полосы. Но как ни мучительна была причиненная боль, несчастный не вскрикнул. От второго удара на коже выступило несколько капель крови. После третьего она брызнула струйками.

С этого момента кнут хлестал по ободранной, ничем уже не защищенной плоти, так что после каждого удара палачу приходилось пальцами выжимать из кнута капли крови.