Собрание рассказов

Сморщенный, он огляделся, безостановочно перекатывая туда-сюда белки глаз. Девушка смотрела на него.

— А у вас девки все время в туфлях ходят? — спросила она.

— Где вы держите эту вашу теннессийскую водичку родниковую? — спросил негр, шаря глазами по кухне. — Она у вас тут где-то?

— Родниковую?

Него поморгал.

— Ну, этот ваш питьевой карасин.

— Карасин?

— Светлый этот карасинчик, что вы пьете. Спрятана ж у вас тут где-то капля-другая?

— А-а, — сказала девушка. — Ты про кукурузную.

Она пошла в угол, приподняла половицу (негр не спускал с девушки глаз) и вытащила глиняный кувшин. Налила стакан, поднесла негру и глядела, как он, зажмурясь, опрокинул его себе в горло.

— Уф! — проговорил он, как раньше, и вытер рот тыльной стороной руки. — Так чего ты у меня спросила?

— Что, у вас в Катай-мезоне девушки в туфлях ходят?

— Барышни — да. А если нет у них, так масса Сотье может продать сотню негров и купить… Который это говорит тут у вас, что масса Сотье — негр?

Девушка глядела на него.

— А он женат?

— Кто женат? Масса Сотье? — Девушка продолжала глядеть. — Где у него было время жениться, когда мы уже четыре года с янками воюем? Четыре года как дома не были, а где здесь барышни-невесты?

Он посмотрел на девушку, повел слегка уже покрасневшими белками; на коже его играли неяркие блики. Оттаяв, он словно бы и в размерах слегка увеличился.

— Женат он или нет, а тебе-то что?

Они глядели друг на друга. Негру слышно было, как она дышит. Но тут, не мигнув еще даже и не отвернув лица, она уже перестала глядеть на него.

— На что ему такая, без туфлей, — проговорила девушка. Подошла к стене и снова нагнулась к щели. Негр смотрел на нее. Вошла мать, сняла с плиты еще сковороду и ушла, ни на кого не глянув.

V

Четверо мужчин (трое взрослых и паренек) сидели за ужином. На толстых тарелках — разогретые остатки обеда. Железные ножи и вилки, и прежний кувшин на столе. Видаль снял уже плащ. Он побрился, зачесанные назад волосы еще не высохли. Грудь его сорочки белела и пенилась брыжами в свете лампы; правый рукав, пустой, был приколот к груди тонкой золотой булавкой. Под столом, в окруженье грубых мужских башмаков и босых раздельнопалых ног подростка, чернели утлые, чиненые бальные туфли Видаля.

— Вэтч говорит, вы негр, — сказал отец.

Видаль слегка откинулся на стуле.

— Итак, объяснение все-таки в этом, — сказал он. — А я подумал было, что он просто от природы сердит. И притом обременен победой.

— Так вы — негр? — спросил отец.

— Нет. — сказал Видаль. Он поглядел на паренька — с чуть усмешливым выражением на обветренном, обтянутом лице. Длинные волосы Видаля были грубо подрезаны сзади на шее — ножом или, возможно, плоским штыком. Паренек смотрел на Видаля неотрывно, как зачарованный. Словно я привидение. Призрак, — подумал Видаль. — А, быть может, я и в самом деле уже призрак.

— Нет, — сказал он. — Я не негр.

— А кто же вы? — спросил отец.

Видаль сидел на стуле чуть боком, положив руку на стол.

— В Теннесси это принято — задавать гостю такие вопросы? — сказал он.

Вэтч наливал из кувшина в стакан. Лицо склонено, руки большие, суровые. Лицо сурово. Видаль поглядел на него.

— Пожалуй, мне понятно ваше чувство, — сказал он. — Сам я тоже, пожалуй, злобился когда-то. Но трудно хранить злобу на протяжении четырех лет. Трудно даже просто сохранить способность чувствовать что-либо.

Вэтч резко, жестко сказал что-то. Со стуком опустил стакан на стол, плесканув жидкостью, похожей на воду, но разящей ноздри ярым духом. Казалось, она от природы летуча, и эта летучесть перенесла брызги через стол и кинула на белопенную грудь истрепанной, но безупречной сорочки Видаля, внезапной прохладой ударив по телу сквозь ткань.

— Вэтч! — произнес отец.

Видаль не шелохнулся; выражение лица его, надменное, усмешливое и усталое, не изменилось.

— Это у него случайно, он не хотел, — сказал Видаль.

— Уж когда захочу, — сказал Вэтч, — то постараюсь, чтоб не выглядело как случайное.

— По-моему, я уже говорил, — сказал Видаль, глядя на Вэтча, — что зовут меня Сотье Видаль. Я из штата Миссисипи. Усадьба, где живу, называется Контальмезон. Выстроил и дал ей это имя отец. Он был предводитель племени чокто, Фрэнсис Видаль по имени, — о нем вам вряд ли приходилось слышать. Он был сыном индианки и француза-эмигранта, новоорлеанца, бывшего наполеоновского генерала, кавалера ордена Почетного легиона; звали деда Франсуа Видаль. Отец однажды ездил в Вашингтон — жаловаться президенту Джексону на то, как правительство обращается с нашим племенем. Отец ехал в карете, а вперед был послан управитель — Человек — чистокровный чокто, двоюродный брат отца, с фургоном провианта и подарков и со сменными лошадьми. В старину титул «Человек» — то есть Вождь — был наследственным титулом главы нашего рода; но с тех пор, как мы европеизировались, уподобились белым, титул нами утрачен и перешел к ветви рода, не пожелавшей запятнать себя родством с белыми. Но рабы и земля остались нам. Человек же ныне у нас на должности старшего слуги и живет в домишке чуть побольше негритянской хижины. В Вашингтоне и познакомились отец с матерью, там же и поженились. Отец был убит в мексиканскую войну. Мать умерла два года тому назад, в 63-ем, когда федеральные войска вошли в наш округ, — она простудилась сырой ночью, распоряжаясь закапываньем в землю серебра, заболела воспалением легких и умерла от осложнения и от неподходящей пищи; правда, мой слуга не хочет верить, что она умерла. Отказывается поверить, что население края допустило, чтобы северяне лишили ее привозного с Мартиники кофе и сладкого печенья, выпекаемого для нее с утра по воскресеньям и вечером по средам. Он убежден, что прежде бы весь край поднялся с оружием в руках. Но он ведь только негр, представитель угнетенной расы, что отягощена ныне свободой. Он ведет ежедневный счет моим проступкам, чтобы, когда доберемся домой, доложить матушке. Учился я во Франции, но не слишком себя утруждая. Еще полмесяца назад был майором миссисипской пехоты, входившей в состав корпуса, командовал которым Лонгстрит, а о нем слышать вам, возможно, приходилось.

— Значит, были майором, — сказал Вэтч.

— Да. В этом обвинение мне может быть предъявлено.

— Я уже видал майора-мятежника, — сказал Вэтч. — Хотите, расскажу, как я его видал.

— Расскажите.

— Он лежал у дерева. Нам пришлось остановиться и залечь, а он лежит у дерева и просит пить. «Воды, брат, нет ли?» — говорит. «Есть, — говорю. — Сколько угодно». Пришлось ползком, встать нельзя было. Подполз к нему, приподнял, упер головой об дерево, чтобы лицом ко мне.

— А разве у вас не было штыка? — сказал Видаль. — Но я забыл, вам нельзя было встать.

— Потом отполз обратно. На целых сотню ярдов, чтоб…

— На сотню ярдов?

— Чтоб с дистанции. Что за стрельба вплотную? Отполз, а треклятое ружье…

— Треклятое? — переспросил Видаль, сидя чуть боком, — рука на столе, лицо усмешливое, сдержанно сардоническое.

— Выстрелил и промахнулся. Прислонил майора к дереву, оборотил лицом ко мне, глаза открыты, смотрят на меня — и промазал. Попал в шею, и пришлось опять стрелять из-за треклятого ружья.

— Вэтч, — сказал отец.

Руки Вэтча лежали на столе. Головой, лицом он походил на отца, но не было в нем отцовской раздумчивости. Лицо Вэтча было яростно, недвижно, непредсказуемо.

— Из-за треклятого ружья. Пришлось стрелять второй раз, чтоб влепить ему в переносье третий глаз. Головой прислонен к дереву, все три глаза открыты, будто смотрит на меня троеглазо. Дал ему в подарок третий глаз, чтобы лучше видел. Но пришлось стрелять два раза из-за дрянного ружья.

— Хватит, Вэтч, — сказал отец. Встал, уперев руками о стол свое костлявое тело. — Не обращайте на Вэтча внимания. Война закончена.

— Я не обращаю, — сказал Видаль. Рука его, поднявшись к груди, исчезла в пене брыжей; он не спускал с Вэтча зоркого, усмешливого, сардонического взгляда. — Слишком много я таких перевидал, и слишком долго это длилось, и оравнодушел я.