Полное собрание рассказов

— Теперь заходят реже, чем прежде, мистер Нортон. Думаю, дело в деньгах, но не только.

— Ты сам это сказал. — Джим поставил перед нами два бокала с коктейлями. — Полагаю, Джим, раз мистер Плант впервые оказался здесь с нами, то в традициях клуба будет угостить всех присутствующих, не так ли?

Джим расхохотался:

— Хорошая шутка, мистер Нортон.

— Шутка? Послушай, Джим, не позорь меня перед друзьями. Ладно, не тушуйся. Я нашел богатого спонсора; если не мы выпьем с тобой, ты должен выпить с нами.

Бармен налил себе чего-то из бутылки, которую, видно, именно на такой случай держал на полке, под стойкой, и сказал:

— Первая — не последняя.

Мы чокнулись. Этуотер заметил:

— Одна из тайн клуба: никто не знает, что Джим держит в этой его бутылке.

Я-то знал: все бармены держат одно и то же — холодный чай, — но решил не говорить Этуотеру, не портить настроение.

Фирменный коктейль Джима был крепок и неплох на вкус.

— Ничего, если я закажу еще по одной? — спросил я.

— Не то что ничего. Очень даже правильно.

Джим сотворил еще один коктейль и наполнил свой бокал.

— А помнишь, как однажды я выпил целых двенадцать твоих фирменных перед обедом с мистером Эплби?

— Еще бы не помнить, сэр.

— Немного надрался в тот вечер, да, Джим?

— Самую малость, сэр.

Мы пошли по третьему кругу; Джим брал за напитки наличными — три шиллинга за (раз). [106]После первого круга, когда Этуотер разменял фунтовую банкноту, заплатил я. Всякий раз он приговаривал: «Прошу приписать это к государственному долгу» — или что-то еще, аналогичное, с непременным упоминанием о долге. Затем Джим и Этуотер ударились в воспоминания — речь пошла о прошлом Этуотера.

Вскоре я вернулся мыслями к Люси и пошел позвонить на Виктория-сквер. Трубку снял Роджер:

— Вроде бы все пока идет более-менее нормально.

— Как она?

— Я не заходил. Врач теперь здесь, в белом халате, прямо третейский судья. Только и знает, что твердить, чтоб я не волновался.

— Но она… есть опасность?

— Конечно, есть, это дело вообще опасное.

— Больше, чем обычно бывает в таких случаях?

— Да. Нет. Откуда мне знать. Они говорят, что все идет нормально, что бы это там ни означало.

— Полагаю, что она не в большей опасности, чем другие в ее положении?

— Наверное.

— Ты уж прости, что я надоедаю тебе звонками и все такое…

— Да ничего страшного. Ты где?

— В клубе под названием «Уимпол».

— Первый раз слышу.

— Я тоже. Ладно, потом расскажу. Очень интересно.

— Хорошо. Расскажешь потом.

Я вернулся в бар.

— А я-то думал, наш добрый старый друг решил взвалить все на нас, — сказал Этуотер. — Тебе плохо стало?

— Боже, нет, конечно.

— Ты такой ужасно бледный, прямо на себя не похож. Верно, Джим? Наверное, один фирменный будет сейчас в самый раз. А меня так рвало, ну, в тот вечер, когда старина Грейнджер продал свой «бентли»; нажрался как свинья…

Когда я потратил шиллингов тридцать, Джиму наскучил холодный чай.

— Почему бы вам, джентльмены, не присесть к столу и не заказать по хорошему куску мяса?

— Всему свое время, Джим, всему свое время. Мистер Плант не прочь выпить еще один твой фирменный, для аппетита. А я просто не в силах видеть, как старый добрый друг пьет один, поэтому присоединюсь к нему.

Позже, когда мы напились уже в стельку, появились бифштексы, которые вроде бы никто не заказывал. Мы ели их за барной стойкой, щедро поливая вустерским соусом. Кажется, все наши разговоры сосредоточились на Эплби и том, как его найти. В телефонной книге мы нашли двух и позвонили им, но оба дружно отрицали, что знают о сокровищах иезуитов.

Было около четырех утра, когда мы наконец вышли из клуба «Уимпол». Этуотера развезло окончательно. Больше, чем меня. На следующий день я почти дословно вспомнил наш с ним разговор. Мы вышли на улицу, и я спросил:

— Ты где живешь?

— Трущобы. Жуткая дыра. Но сейчас все в порядке, деньги у меня есть, так что можно переночевать и на набережной. Полиция разрешает спать на набережной, только когда у тебя есть деньги. Бродяжничество. Один закон для богатых, другой — для бедных. Система инквизиции.

— Послушай, почему бы тебе не пожить у меня? У меня дом за городом, места предостаточно. Можешь жить сколько угодно. До самой смерти.

— Спасибо, так и сделаю. Только сперва надо сходить на набережную, собрать вещи.

И мы расстались. Я проводил его взглядом — он шел нетвердой походкой по Уимпол-стрит, мимо начищенных медных вывесок, — взял такси и поехал к себе на Ибери-стрит, где разделся, сложил одежду стопкой и улегся в постель. Проснулся в темноте, через несколько часов, не понимая, как и когда здесь оказался.

В гостиной надрывался телефон. Это был Роджер. Он сказал, что Люси два часа назад родила сына; с тех пор он только и знает, что названивает родственникам; чувствует она себя прекрасно; первым делом, как только вышла из наркоза, попросила сигарету.

— Страшно хочется выйти и напиться, — сказал Роджер. — Ты как?

— Нет, — ответил я. — Боюсь, что не получится. — И снова улегся в постель.

Напившись, я обычно засыпаю крепко и, просыпаясь, чувствую себя вполне прилично; у Роджера все не так. В прошлом мы часто обсуждали эту его алкогольную бессонницу и не находили от нее лекарства, кроме разве что воздержания от спиртного. Позвонив мне, он вышел куда-то с Бэзилом, и наутро выглядел просто чудовищно.

— Странное дело, — заметил он. — Я не испытываю абсолютно никаких чувств к этому младенцу. Все эти последние месяцы только и знал, что твердить себе; вот увижу его — и тут же нахлынут, проснутся глубоко укоренившиеся атавистические чувства. Словом, готовился к сильнейшему эмоциональному потрясению. И вот внесли этот сверточек, и показали мне, и я смотрел на него и ждал — и ничего не случилось. Все равно как впервые попробовать гашиш или пройти «конфирмацию» в школе.

— Знал я одного человека, у него было пятеро детей, — сказал я. — И он чувствовал то же самое, пока не появился последний, пятый ребенок. Тут его вдруг так и пронзила любовь; он принес градусник и мерил младенцу температуру, стоило только няньке выйти из комнаты. Думаю, все дело в привычке, как с гашишем.

— Я смотрел на него, и казалось, что я не имею к этому никакого отношения. Словно мне показали аппендикс Люси или вырванный у нее зуб.

— А какой он? То есть я хотел спросить, он не уродец?

— Да нет. Я посмотрел: две ручки, две ножки, одна голова, весь такой беленький — просто младенец, и все. И, конечно, пока нельзя сказать, нормальный он или нет. Кажется, первый признак ненормальности — это когда младенец не может удержать предметы ручками. А тебе известно, что бабушку Люси надолго заперли в психушке?

— Первый раз слышу.

— Да. И Люси, разумеется, ее никогда не видела. Вот почему она так тревожится о Джулии.

— Разве она тревожится о Джулии?

— А кто нет?

— Как скоро можно определить, слепой родился ребенок или нет?

— Только через несколько недель. Я спросил сестру Кемп. Она сказала: «Ну и мысли у вас!» — и тут же вырвала ребенка из рук, точно я мог причинить вред маленькому постреленку. А знаешь, как теперь Люси называет сестру Кемп? Кемпи!

— Быть того не может.

Но это было правдой. Я заглянул к ней на пять минут, и за это время она два раза произнесла «Кемпи». И когда мы на минутку остались одни, я спросил ее почему.

— Она попросила меня об этом, — ответила Люси. — И потом, она такая славная.

— Славная?

— Вчера была так добра и мила со мной.

Я принес цветы, но в комнате и без них цветов было целое море. Люси лежала в постели, совсем слабенькая, и улыбалась. Я присел рядом, взял ее за руку.

— Все были так добры ко мне, — сказала она. — А ты ребенка видел?

— Нет.

— Его унесли перепеленать. Попроси Кемпи, она тебе покажет.