Избранное

Личные данные батрака Шандора Тота: год рождения — 1857, вероисповедание — римско-католическое; семейное положение — женат, постоянное место жительства — Тоти-пуста, село Силашбалхаш, рост — средний, лицо — продолговатое, глаза — светло-карие, брови — черные, нос — прямой, рот — обыкновенный, волосы — черные с сединой, зубы — некоторые отсутствуют, подбородок — бритый, усы — черные с сединой, особые приметы — отсутствуют, собственноручная подпись — +++.

Даже на основании словесного портрета я не в состоянии вспомнить дядю Тота. Однако эти данные: щербатый рот, продолговатое лицо, что, скорее всего, означает худое — кожа да кости, — скулы монгольского типа, средний рост, к которому непременно следует добавить сутулость, бритый подбородок, на самом деле, конечно, заросший, усы с проседью, свисающие в рот, — все это страшно знакомо, эти черты вдруг складываются в одну огромную фигуру. Дядя Тот стоит перед моими глазами как гигантское обобщение людей этой породы. Я вижу его светло-карие глаза — этот цвет глаз, между прочим, свойствен всей нашей семье; вижу его особые приметы, ускользнувшие от внимания сельского писаря: медвежья походка, судорожно скрюченные пальцы, которые никогда не разгибаются, нервное подергивание губ или век, когда кто-либо прикрикнет на дядю Тота; на голове, руках и ногах обязательно должны быть шрамы, он с трудом садится и с трудом поднимается с места, жалуется на боль в пояснице. Так же подробно представляю я себе и всю его жизнь: вот он родился, вот, несмотря на сглаз, мнимые и настоящие беды, побои и болезни, он, один из многочисленных братьев и сестер, наконец поднялся на ноги и сразу же начал работать. Караулил посевы, ходил на поденщину, помогал на охоте, делал, что поручали. Как только первый вол остановился или двинулся по его окрику, нанялся батрачонком. С этого времени, с одиннадцати-двенадцати лет, он стал жить как взрослый: ведь он приносил домой уже половину того, что полагается батраку по договору. Служил ли он в армии? Служил. Как раз после того, а может, и раньше пришла к нему девушка и сказала, что у нее будет от него ребенок. Достали кровать — в этом и состояло создание семьи, и он стал получать по договору полное довольствие. Родился ребенок, за ним пошли другие, чуть ли не в год по одному. К тому времени, когда родился последний, выжившие первенцы стали уже батрачатами, уже пререкались с ним. Потом разбрелись кто куда. А он отработал свое и умер. Если же, вопреки общему правилу, и не умер, то стал подсобным батраком — менял скоту подстилку, подметал хлев. А когда вслед за хлыстом и метла выпала у него из рук, ему опять же вместе с такими же, как он, стариками следовало бы умереть. Не умер? Поставили сторожить копны, но уже снова за полплаты, как бы предупреждая, что теперь-то уж и впрямь нечего мешкать: ведь даже и дети его умерли. Некоторое время он снова караулил посевы. Потом в праздник всех святых, во время «предупреждений», его тоже предупредили, что в нем больше не нуждаются. «А вам, Тот, что, и уходить некуда?» — спросил управляющий. «Да, ваше благородие, некуда мне идти». — «Ну что ж, можете спать в хлеву». Там, где обычно устраивались на ночлег кочующие работники. Никакой платы, даже части ее, он уже не получал, лишь жены батраков давали ему по очереди немного супа. А потом он как-то поднялся и ушел следом за кочующими, если не умер до этого. Его батрацкая книжка так и осталась в канцелярии: он постеснялся спросить ее.

На 4-й странице этой книжки приведен полный текст уже знакомой нам статьи закона. На 21-й можно прочесть XVI статью закона 1900 года о «страховой кассе для сельскохозяйственных рабочих и батраков», а на 33-й — в дополнение к упомянутой статье — XIV статью закона 1902 года с подробным описанием деятельности кассы. Закон этот так и не вступил в силу. Затем следуют графы: место службы, время службы, фамилии хозяев. Ни одна из этих граф не заполнена: Шандор Тот всю свою жизнь проработал на одном место. Теперь уже можно в основном представить себе, в каких условиях. Но только в основном, потому что как закон о страховых кассах никогда не осуществил обеспечение больных, так и из числа прочих законов лишь немногим удалось пробить себе дорогу от буквы до проведения в жизнь, от красноречивых выступлений законодателей до того, например, чтобы надзиратель, желая ускорить работу, не поднимал на работника руку и чтобы Шандор Тот не принимал как особую божью милость все, что бы ему ни бросали как корм рабочей скотине.

Говорят, будто все это и не может быть иначе. Из-за особых климатических условий нашей страны и в еще большей степени из-за особого способа производства. А еще, возможно, и из-за особого расположения звезд. Вот ведь в Дании, например, уже все иначе. И во Франции, и в Италии, и на Скандинавском полуострове, и даже в Австрии, чтобы не перечислять чуть ли не все страны Европы.

Люди пуст ничего об этом не знают. Им известно лишь их собственное положение, и они стараются приспособиться к нему. Тут они могут опереться только на традиции и собственную изобретательность. Привычка делать все обстоятельно подсказывает им, что они должны беречь свои силы, если хотят жить. А жить они хотят.

Бывали случаи, когда разорившиеся крестьяне нанимались в батраки, но почти никто из них не оставался в пусте, ибо не мог прижиться на новой почве. Вначале такой батрак работает, как работал у себя дома. Через два-три месяца он с ужасом ощупывает поясницу или грудь. Потом пытается приладиться к темпам пусты, но это едва удается хотя бы одному из десяти. В конце концов либо недуг, либо сами батраки изгоняли таких пришельцев из пусты.

Экономию сил, правда, они доводят до крайности, а их изобретательность в этом отношении неисчерпаема. Если бы труд распределялся иначе, а с работниками обращались по-другому, это, несомненно, пошло бы на пользу не только классу землевладельцев, чьи интересы непосредственно автор не рассматривает, поскольку их анализ выходит за пределы его познаний и за рамки данного произведения, но и значительно повысило бы эффективность национального производства в целом. Весьма вероятно, что батраки работали бы гораздо усерднее, если бы трудились на своей земле или — так или иначе — на себя.

Нет, нельзя утверждать, что они воодушевляются мыслью о благоденствии землевладельца. Они умеют, или, во всяком случае, показывают, будто умеют, делать только то, к чему их приучили, и упаси господи, чтобы сверх того они хотя бы пальцем шевельнули. Вот, например, за что уволили дядю Шутка, возчика с нижней усадьбы; я случайно оказался очевидцем следующей сцены.

Отличную свинью, откормленную в имении, если можно так выразиться, напоказ, купил мясник из ближайшей деревни. Огромное животное до того разжирело, что не могло ходить. Дяде Шутке поручили отвезти свинью в деревню, и он честь по чести прибыл с нею к месту назначения. Однако тут же выяснилось, что свинья по дороге сдохла: была до того жирна, что от тряски в телеге задохнулась. Мясник, естественно, был разгневан. Ущерб изрядный, управляющий был вне себя от ярости. «Ну чего ж ты не прирезал ее, — заорал он на дядю Шутку, — почему не спустил ей кровь, раз уж видел, что она задыхается?! Ножа, что ли, у тебя не было?!» — «Нож-то у меня был», — выдавил из себя наконец дядя Шутка. Управляющий хватал ртом воздух. «Ну скажи, будь эта свинья твоей, неужели ты и тогда дал бы ей сдохнуть?» — «Нет, тогда я заколол бы ее», — после долгого молчания признался тот. «Так чего же, чего ж ты!» — завопил было управляющий, но голос его сорвался, и он только крякнул. Весь посинев, он скрылся в конторе, и лишь там у него вырвалось стенание, обращенное, конечно, к небу: «Восемьдесят пенге вытянул из кармана его превосходительства!» Потом вдруг, как человек, забывший что-то важное, он опрометью кинулся обратно во двор и дал дяде Шутке здоровенного пинка. Я смотрел на неподвижное, безучастное лицо возницы. Он стоял совершенно невозмутимый и бестолковый перед такой простой проблемой, и не было у него ни малейшего интереса, ни малейшего желания разобраться в происшедшем, словно его поставили перед университетской доской, испещренной математическими выкладками. И по нему было видно: случись с ним еще раз такая же история, он опять поступит точно так же. Ему даже случайно не придет в голову, что ключ к решению задачи у него в руках. Это просто-напросто его не касалось. В глубине души он был бунтарем, несознательным, но именно поэтому особенно упрямым и отчаянным.