Собрание сочинений в шести томах. т.4

Везде загорелись таблички насчет пристяжных ремней. Герман подумал, что все, в общем, идет, к сожалению, как надо. За преступлениями следуют наказания, и разлагаться на дне океана в приличной компании пассажиров авиалайнера гораздо пристойней, чем в шалмане картежников или чем висеть в дядином галстуке, даже не зная, когда и кто тебя вынет из серпасто-молоткастой удавки, положит на фары олимпийские рубли и вправит за щеку вывалившийся язык.

Старая дама, схватившись за сердце, стала вдруг сползать с кресла. Герман, привыкший реагировать под землей на смертельную для работяг опасность, вскочил с кресла, отстегнул даму и уложил ее в проходе, яростно цыкнув на стюардессу, протестовавшую против действий, подрывающих веру пассажиров в спасительные инструкции.

В первом классе самолета из-за всей этой передряги воцарилась гробовая тишина. Все попытки привести даму в чувство не дали никаких результатов. Тело ее было бездыханно. Самолет продолжало трясти так, словно он старался скинуть с крыльев и фюзеляжа всех чертей белой горячки.

Тогда Герман бросился на бедную даму всем своим громадным телом и приник к ее устам с такой самозабвенной страстью спасения ближнего, с какой приникал он однажды к устам угоревшего в шахте товарища. Приник раз… приник два… три… Потом, вспомнив инструкцию по технике опасности, сдавил-отпустил… сдавил-отпустил грудную клетку.

Внуго шепнул ему, чтобы ребра, дубина, не поломал, но Герман мысленно послал его куда подальше в самых грязных выражениях. Увы, сердце дамы не билось. Он снова приник к ее устам и со свойственной его сознанию безалаберностью подумал, что дыханием такой силы можно бы, пожалуй, надуть дирижабль ПЕРЕСТРОЙКА.

Ужасное воспоминание о пропитых пожертвованиях не помешало ему принимать самые экстренные меры для возвращения старой даме дыхания жизни.

Вдруг Герман почуял: «мотор» ожил… тук… тук… тук… и пульс слегка затрепетал в запястье… немного расслабились… тихо ожили мышцы лица… Он, стоя на коленях, чуть не заплакал от радости.

Стюардесса все еще продолжала каменным голосом вякать, что в проходе во время тряски лежать на женщинах не положено. Но Герман так заорал вдруг: «Конья-я-як!!! Мать твою… в гуд бай!!!» – что она мгновенно слетала в служебный отсек и возвратилась с полным фужером.

Герман слегка отпил, чтобы убедиться в качестве коньяка, затем приподнял голову дамы и влил ей в рот грамм двадцать для расширения сосудов. Вдруг глаза у старой дамы открылись, но взгляд ее все еще оставался невидящим. У Германа сразу отлегло от сердца. Ясно было, что жизнь возвратилась к ней и, даст Бог, уже не покинет до известного срока.

Самолет меж тем сумел унять дрожь в крыльях, словно тоже успел хватануть глоток спасительной жидкости. Полет продолжался.

Старая дама сказала, окончательно придя в себя, что если бы не желание поблагодарить за спасение, то она, пожалуй, подосадовала бы на то, что Герман возвратил ее к жизни в этом довольно-таки странном мире. Жизнь не вечна, а уйти в блаженном забытьи во тьму предвечную… что может быть, мой друг, удачнее в природе вещей и явлений?

Но Герман не слышал ее слов. Он провалился вдруг в глубокий сон. Это был сон много чего пережившего за день человека.

Ему приснилось, что летит он в дирижабле ПЕРЕСТРОЙКА, доверху наполненном не благородным газом, а дерьмом и пятидесятирублевками с рваными дырками в тех местах, где до павловских глупостей и подлостей профилировал Ленин. Дядя же Германа сидит на облаке в виде беса и пытается прободать отбойным молотком дыру в пузатом фюзеляже. Герман решает во сне пожертвовать своей жизнью, но не допустить сброса дерьма и павловских бумажек над Красной площадью. Но ПЕРЕСТРОЙКА лопается вдруг по всем своим серебристым швам, по всем титановым заклепкам, дерьмо устремляется вниз вместе с попутчиками на Лобное место, где дядя Германа уже занес мстительный партийный топор над бодрыми сединами Ельцина. Сам Герман как-то ухитряется разминуться с путчистами и прочим дерьмом при падении вниз, но задыхается от жуткой вонищи… помирает… нет больше сил дышать… И вдруг порыв чистейших воздушных вихрей освежает атмосферу запахом тех самых грустных и терпких духов. Герман снова застонал во сне и тут же проснулся в неприятном алкоголическом поту…

8

Остальной полет прошел у него в разнообразных дружеских разговорах со старой дамой. Он рассказал ей, тщательно подбирая приличные выражения, о своем жутком сне. Она растолковала, что приснившиеся испражнения, зловоние и политическое дерьмо типа Янаева с Крючковым (что, в сущности, одно и то же), безусловно, к какому-то потрясающему известию или к неожиданной удаче, а уж то, что сон этот к непременным, к очень большим деньгам, – абсолютно точно.

Герман пропустил истолкование сновидения мимо ушей, поскольку страстно мечтал только об одном – любым образом бежать от приставаний Внуго, навязчиво преследующего и без того издерганную психику образами подлой растраты, бесшабашной игры и отвратительного пьянства.

Затем старая дама рассказала, что рада была побывать в Москве у театральных друзей. И конечно же, сердце у нее начало серьезно пошаливать от ужасающих картин всеобщего хаоса. Как в ее возрасте справиться сердцу и уму с впечатлениями от повсеместной бедности, гражданских побоищ, ужасающего дефицита, всеобщей изолганности и продажности, – то есть от всего того, до чего довела великую и не такую уж некогда бедную страну партия скунсов, крыс, мокриц, гиен, гадюк и шакалов? Чего уж тут удивляться смертельной тоске, бросающей ваше существо в глубокие обмороки?..

– Спасибо, мой друг! – воскликнула вдруг старая дама. – Буду счастлива познакомить вас с дочерью, с зятем и с внучкой. Внучка у меня – прелесть. Четырнадцать лет. Ужасно переживает разлуку с подружками и мальчишками с московского двора. Ностальгия. Впала в депрессию. Второй год категорически не желает ходить в школу. Мы давно не видели на ее лице улыбку. Послушайте, дружок, как я могла забыть?! Сегодня Рождество, нас ждет гусь и «Горби с трюфелями». Это нечто среднее между «Наполеоном» и «Адмиралом Нельсоном», Гран-при на конкурсе тортов и так далее… нет, нет, я не принимаю никаких отказов. Дела у вас будут завтра, а сегодня – Рождество! Все-таки жизнь, мой друг, чудесна! Вы понимаете? Рождество! Дайте мне вашу руку… Вы молоды, вы еще возьметесь за ум, вы благородны, но немного травмированы Системой… вы явно родитесь заново, иными словами, возродитесь из пепла… я очень рада, что вы не курите, потому что вы сидели бы на другом месте… кто бы спас меня, если бы не вы?..

Самолет уже подлетал к Нью-Йорку. Герман слушал старую даму весьма рассеянно. Он мучительно пытался вспомнить фамилию автора или хотя бы название книги, которая должна находиться в руках встречающего. Что-то вроде детектива «Остановка в августе на станции Путч».

Ладно, подумал он, Буш позвонит своим людям, что я буду в одеянии Деда Мороза… это ж надо ж… забыл, как по-английски Дед Мороз… Вот вернусь и железно завяжу, чтобы сохранить деловую память в отношениях с судьбой. Потом приду на шахту, тележку придурочную брошу и активно ввяжусь в забастовочное движение, но не по линии заботы о досуге жен шахтеров. И с этим делом, и с пьянью – в пупок завязано. В железный пупок… Часть, может быть, даже большую часть заработанных баксов отдам в профком на проведение Нового года и на гостинцы бедным нашим шахтерышам. Клянусь, отдам!..

При подлете к Нью-Йорку Герман переоделся в сортире в Деда Мороза, что вызвало общий вопль восторга и просто-таки детские аплодисменты всех пассажиров. Вся красно-белая одежда была ему впору.

Во время снижения и приземления Германа все еще продолжало дергать то, что он никак не может вспомнить ни паролей встречи, ни даже названия «Вечнозеленого кустарника семейства ремнецветниковых» из какого-то старого кроссворда. Подумав, что это, должно быть, «портупея», очень расстроился и понял, что до такого унизительного состояния умственной деятельности памяти он еще, пожалуй, никогда не доигрывался и не допивался.