Мать выходит замуж

Мне часто приходилось слышать, как люди говорят: «Эх, подсыпать бы ему крысиного яду!» Но я никогда не понимала, что это значит. Подлинный смысл этого старого присловья давно забыт. Люди не задумывались над тем, что говорят, когда произносили эту страшную угрозу, никому и в голову не приходило всерьез помышлять о какой-нибудь отраве.

Но, когда жизнь объясняет вдруг смысл слов, они сразу становятся понятны не только взрослым, но и детям. В этот день мне впервые пришлось столкнуться с конной полицией и убийством. Правда, я так и не увидела убитую и поэтому избегла тягостных воспоминаний. Я даже не знала, где нашли ее тело. Вот почему я думала не о ней, а о бабушкиной сестре, которая покончила с собой из-за того, что ее высекли. Этот рассказ сразу всплыл в моей памяти в связи с убийством. Обе женщины слились в моем воображении, хотя между смертью одной и другой прошло шестьдесят лет. «Она не пошла к своему дружку», — для меня это было объяснение на все случаи жизни. Если тебе плохо, обязательно иди к своему дружку, и тогда ты не погибнешь. Если уйдешь к своему дружку, тебе не придется бросаться в Обаккский водопад.

В этот же день мне довелось узнать, что означает «подсыпать кому-нибудь крысиного яду». Как легкомысленно иной раз болтают взрослые о жизни и смерти, хотя сами так боятся умереть.

Мы ушли от дяди в воскресенье; у матери не было ни гроша; впрочем, случись это в будний день, нам все равно нечего было бы отнести к Процентщику Калле. Мы брели по грязному мартовскому снегу и могли считать себя истинно свободными людьми. Никакое бремя собственности не отягощало нас, разве что мебель, оставшаяся у дяди, но и ее он мог удержать в виде платы за квартиру.

Мать обливалась потом, ей поминутно становилось дурно; мне, как и прежде, приходилось ждать, пока у нее пройдет очередной приступ рвоты. Все шло как полагается. Я начинала привыкать. Меня уже не расстраивало, что у матери рвота на улице, где то и дело проходят люди.

Комната у Старой дороги и даже домик на равнине отодвинулись в далекое прошлое. Вместо них все яснее и яснее вспоминался паточный домик, история с вязальной спицей, бумажная фабрика и Вальдемар. Видно, и мать думала о том же, потому что вдруг остановилась и сказала:

— Может, опять снимем комнату у Вальдемара?

— Там входная дверь без петель, — возразила я.

— Правда, да и вообще не хочется их просить, тошно слушать их хвастовство. Придумаем что-нибудь другое.

Мы молча пошли дальше, ломая себе голову над тем, как же нам все-таки устроиться.

— А «он» не вернется больше?

— Кто его знает, еще неизвестно, приму ли я его. — У матери было очень злое лицо, и я не осмелилась продолжать расспросы.

Наконец мы добрели до бабушки.

Бабушкина жиличка, рыжеволосая старуха, слегка поседевшая с прошлого года, устроилась на месте покойного деда с раскрытым псалтырем. Здесь праздновали воскресение. Мы с матерью давно его не праздновали. В доме дяди никто не отличал праздников от будней. Там вели счет только базарным дням.

У бабушки на видном месте лежал псалтырь, в комнате было по-воскресному прибрано, однако у старушек был далеко не праздничный вид. Они едва ответили на наше приветствие. Бабушка казалась бледной и изможденной.

— Садитесь, — сказала она. — Раздевайтесь и садитесь.

— Мы тут вроде как проповедь читаем, — осторожно сказала рыжеволосая.

— Читайте, читайте, мы не помешаем, — в тон ей ответила мать. По-видимому, она заметила в бабушке что-то необычное.

— Что ж тут такого? В эти часы люди всегда читают проповеди по воскресеньям, — ядовито заметила рыжая.

— Только не я, — отрезала мать.

Рыжая костлявая старуха залилась кирпичным румянцем.

— Софи, наверное, послала за вами? Понимаю, понимаю.

Она с шумом захлопнула псалтырь.

— Чего вы расшумелись? Разве нам нельзя сюда прийти, если бабушка послала за нами? Что она, права, что ли, на это не имеет? А кстати, она вовсе и не посылала за нами, — добавила мать, полная боевого задора.

— Видишь, Гедвиг, каково мне приходится. Да живи я с сатаной, мне и то, наверное, было бы слаще. Хорошо, что ты пришла.

Вместо проповеди началась жестокая ссора. Мы попали в самый разгар многодневной вражды. Прожив бок о бок два месяца, старухи возненавидели друг друга до такой степени, что бабушка настойчиво уверяла, будто она видела, как рыжая подсыпала яду в ее молочник.

— Бабушка милая, да ведь это неправда. Подумайте, что вы говорите! — сказала мать, испуганно поглядев на нее.

Вспомнив, как рыжая старуха потчевала меня заплесневелым хлебом, когда мать рожала в доме Вальдемара, я готова была поверить бабушкиным словам.

— Вот, вот, Софи все время об этом болтает, — с отчаянием и злобой в голосе вмешалась старуха. — Этот яд — английская соль, она и мне нужна так же, как ей. У Софи всегда был строптивый характер. Если б не ее характер, она бы не вдовела три раза. О других судишь по себе, а она сама, верно, не раз подсыпала людям крысиного яду. Уж последний-то муж, эта старая кляча, верно умер не просто от голода.

«Старой клячей» она называла покойника, который лежал тогда в сарае.

Мать онемела. Бабушка сидела на своем обычном месте у открытой печи, где тлела куча углей. Руки ее дрожали.

— Рыжий, красный человек опас… — выразительно начала мать.

— Вот, вот, и я говорю, — всхлипнула бабушка, — мне от нее никак не избавиться. Добром ее отсюда не выпроводишь. Она собирается прожить здесь целый год. Подумать только! Будь у меня сын как сын, разве мне пришлось бы якшаться с такой тварью.

— Для этого не нужен сын, бабушка. Собирайте-ка свои вещи и выметайтесь, — обратилась мать к рыжей старухе, — а я останусь здесь, пока бабушка не найдет себе другую жиличку, не такую ведьму, как вы.

— Бабушка, она хотела тебя отравить? — спросила я в ужасе.

— Ну да, один бог знает, не удалось ли ей это: я так плохо себя чувствую, ничего в рот взять не могу.

— Да ведь вы не готовили себе никакой еды, а только ругались. Вот и вся ваша отрава, — сказала мать и начала прибирать в комнате. Она отняла у рыжей псалтырь и всячески ее подгоняла.

— Уж не думаешь ли ты, что я уйду отсюда в воскресный день? — заявила рыжая, выпрямившись во весь свой громадный рост. Потом она стукнула кулаком по столу, закричав, что хоть она и не покупала раньше никакого яду, но теперь уж непременно купит, только не для бабушки, а для себя, и потом напишет в газету, что бабушка довела ее до самоубийства.

— Ну что ж, вольному воля, тетенька! Пейте на здоровье яд, только, пожалуйста, не у нас, мы не хотим возиться с похоронами, — насмешливо сказала мать.

Тогда старуха схватила в охапку свое барахло и пулей вылетела из комнаты, хлопнув дверью и не простившись, совершенно так же, как это обычно делал отчим.

— Как она попала к вам, бабушка? У нее ведь есть собственный дом.

— Мне было так тоскливо одной, — ответила бабушка. — Тридцать лет назад мы с ней вместе работали на Коппархаммарне, тогда она была простой хорошей женщиной. Но с тех пор как ее брат оставил ей дом и немного денег, ей стало легче жить, и она сделалась настоящей ведьмой. Господи, что за жизнь была у меня! Только и разговору, что о моем завещании. Подумай, Гедвиг, завещание в пользу этой твари, которая гораздо старше меня. Те крохи, что у меня есть, не стоит и завещать. Но она все твердила о старых временах, о том, как она мне помогала со шпульками на фабрике, и сказала, что люди говорят, будто у меня деньги в банке и я-де должна написать завещание, чтобы деньги достались не Альберту — этому болвану, — а ей. Она так меня замучила, что я пообещала делить с ней все, что у меня есть, если она останется со мной до самой смерти. Я-то думала до ее смерти, я ведь могу прожить дольше, чем она, а она вообразила, что до моей. Она стала меня уверять, что я худею день ото дня. Соседка слышала, как она говорила кому-то, что получит все мое добро, и с этих пор я глаз не смыкаю по ночам. Я уверена, что она подсыпала мне крысиного яду в пищу… Она ведь помнит, что я ей обещала.