Манхэттен

Невада Джонс долго сидела на кушетке, истерически смеясь. Наконец из спальни вышел Тони Хентер в рубашке и кальсонах, с галстуком, тщательно завязанным бабочкой.

– Ушел?

– Ушел, ушел навсегда! – взвизгнула она. – Он увидел твои проклятые брюки.

Он опустился на стул.

– Господи, я самый несчастный человек на свете!

– Почему? – Она захлебывалась смехом, слезы текли по ее лицу.

– Все пропало… Пропала служба в театре.

– И мне, стало быть, опять надо жить на три доллара в день… Плевать! Мне всегда была противна роль содержанки.

– Но ты не думаешь о моей карьере… Женщины так эгоистичны! Если бы ты не соблазнила меня…

– Замолчи, дурачок! Ты думаешь, я не знаю про тебя все? – Она встала и запахнула кимоно.

– Я так долго ждал случая показать себя. А теперь все пропало! – стонал Тони.

– Ничего не пропало, если ты будешь делать то, что я тебе скажу. Я решила сделать из тебя человека, глупыш, и сделаю. Мы придумаем сценку и будем играть. Старик Хиршбейн устроит нас. Он, кажется, чуточку влюблен в меня… Иди сюда, а то я тебя побью. Давай подумаем… Мы начнем с танцевального антре… Потом ты сделаешь вид, что пристаешь ко мне, понимаешь?… А я жду трамвая… а ты подходишь и говоришь: «Здравствуйте, деточка»… А я зову полисмена…

– В длину достаточно, сэр? – спросил закройщик, делая мелком отметки на брюках.

Джеймс Меривейл посмотрел вниз на маленькую лысую голову закройщика и на широкие коричневые брюки, свободно спадавшие на ботинки.

– Немного покороче… По-моему, длинные брюки старят.

– Хелло, Меривейл! Я не знал, что вы тоже шьете у Брука. Рад видеть вас.

Кровь застыла в жилах Меривейла. Он смотрел прямо в голубые глаза Джека Канингхэма – глаза алкоголика. Он закусил губы и, не говоря ни слова, пытался придать себе строгий и холодный вид.

– Ай-ай-ай! Знаете, что случилось? – воскликнул Канингхэм. – Мы шьем себе одинаковые костюмы… абсолютно одинаковые.

Меривейл удивленно смотрел то на коричневые брюки Канингхэма, то на свои собственные: тот же самый цвет, та же тонкая красная полоска, те же едва заметные зеленые крапинки.

– Слушайте, два будущих шурина не могут носить одинаковые костюмы. Люди подумают, что это форма…

Это смешно!

– Но что же нам теперь делать? – ворчливо спросил Меривейл.

– Бросим жребий, посмотрим, кому достанется костюм – вот и все. Дайте-ка мне четвертак, – повернулся Канингхэм к закройщику. – Так… Ну, говорите.

– Решка, – машинально произнес Меривейл.

– Костюм ваш… Придется мне выбирать другой… Как я рад, что мы встретились… Слушайте, – кричал он из занавешенной кабинки, – отчего бы вам сегодня не пообедать со мной в «Салмагунди-клубе»? Я буду обедать с единственным человеком на свете, который еще больше помешан на гидропланах, чем я… со стариком Перкинсом! Вы его знаете, он один из вице-президентов нашего банка… И вот еще что – когда вы увидите Мэзи, скажите ей, что я завтра буду у нее. Ряд непредвиденных событии помешал мне написать ей… У меня буквально не было ни минуты свободной. Я вам потом расскажу.

Меривейл откашлялся.

– Хорошо, – сказал он сухо.

– Все в порядке, сэр, – сказал закройщик, легонько хлопнув Меривейла по спине.

Меривейл ушел в кабинку и стал переодеваться.

– Ну, дружище, – заорал Канингхэм, – я буду выбирать другой костюм!.. Жду вас в семь.

Руки Меривейла дрожали, когда он застегивал ремень. «Перкинс, Джек Канингхэм, проклятый шантажист, гидропланы, Джек Канингхэм, Салмагунди, Перкинс». Он пошел в телефонную будку в углу магазина и вызвал мать.

– Хелло, мама… Я сегодня не буду обедать дома… Я обедаю с Рандольфом Перкинсом в «Салмагунди-клубе»… Да, это очень приятно… О, мы с ним всегда были в прекрасных отношениях… Да, да, это очень важно… Надо дружить с людьми, стоящими выше тебя… Я видел Джека Канингхэма. Я выложил ему все напрямик, он был страшно смущен. Он обещал все объяснить в течение двадцати четырех часов… Нет, я был очень сдержан. Я помнил, что надо сдерживаться ради Мэзи. Я уверен, что он шантажист, но пока нет доказательств… Ну, спокойной ночи, дорогая. Я, должно быть, приеду поздно… Нет, нет, пожалуйста не жди. Скажи Мэзи, чтоб она не беспокоилась, я расскажу ей все подробно. Спокойной ночи, мама.

Они сидели за маленьким столиком в глубине слабо освещенного кафе. Абажур на лампе срезал верхнюю часть их лиц. Эллен была в ярко-синем платье и маленькой синей шляпке с зеленой отделкой. У Рут Принн было под уличным гримом грустное, утомленное лицо.

– Элайн, вы должны пойти, – говорила она хнычущим голосом. – Там будет Касси, будет Оглторп, вся старая компания… Если вы и имеете успех в журнальном деле, то это еще не резон пренебрегать старыми друзьями. Вы не знаете, как много мы говорим о вас, как мы вами восхищаемся.

– Видите ли, Рут, я просто терпеть не могу большие сборища. Вероятно, это признак старости. Впрочем, я заеду на минутку.

Рут отложила сандвич, который она грызла, и нежно погладила руку Эллен.

– Я была уверена, что вы пойдете.

– Но, Рут, вы мне ничего не рассказали о летнем турне.

– Господи! – разразилась Рут. – Это было ужасно. Содом, сущий содом! Во-первых, муж Изабель Клайд, Ральф Нелтон, наш режиссер, оказался алкоголиком… А потом, прелестная Изабель не позволяла ни одной мало-мальски приличной актрисе выходить на сцену – она боялась, что публика не разберет, кто премьерша. Просто не хочется рассказывать… Это вовсе не смешно, это трагично… Ах, Элайн, я падаю духом. Я старею, моя дорогая. – Она вдруг расплакалась.

– Не надо, Рут, – тихо и твердо сказала Эллен; она рассмеялась: – В конце концов, никто из нас не молодеет.

– Вы не понимаете, дорогая… Вы никогда не поймете…

Они долго сидели молча, обрывки тихих разговоров доносились к ним из других углов сумрачного зала. Светловолосая кельнерша подала им две порции фруктового компота.

– Уже поздно, должно быть, – нерешительно сказала Рут.

– Еще только половина девятого… Не стоит приходить слишком рано.

– Кстати… как поживает Джимми Херф? Я целую вечность не видала его.

– Джимпс чувствует себя очень хорошо… Но ему ужасно надоело работать в газете. Я бы хотела, чтобы он занялся чем-нибудь, что ему действительно по душе.

– Он никогда не успокоится. Ах, Элайн, я была так счастлива, когда узнала, что вы поженились. Я вела себя как дура. Плакала, плакала… Вы, должно быть, ужасно счастливы, особенно после рождения Мартина.

– Да, ничего… Мартин растет… Нью-Йорк, видимо, действует на него хорошо. Он все время был такой спокойный и толстый, мы просто боялись, что у нас родился идиот. Знаете, Рут, я думаю, что у меня больше не будет детей… Я так боялась, что ребенок будет урод или что-нибудь в этом роде… Я прихожу в ужас при одной мысли…

– А все-таки это, должно быть, замечательно.

Они позвонили в звонок под маленькой медной дощечкой, на которой было написано «Пластические танцы». Они поднялись на третий этаж по скрипучим, свежеокрашенным ступеням. На пороге переполненной комнаты они встретили Кассандру Вилкинс в греческой тунике, в венке из поддельных роз и с золоченой деревянной свирелью в руках.

– Ах, довогие мои! – воскликнула она и сразу обняла обеих. – Эстер сказала, что вы не пвиедете, но я знала, что вы будете… Входите, ваздевайтесь, мы начинаем вечев с витмических танцев.

Они вошли вслед за ней в длинную, освещенную свечами, пахнущую ладаном комнату, набитую мужчинами и женщинами в туниках.

– Дорогая моя, вы не сказали нам, что у вас будет костюмированный бал.

– Ах, да. Вы видите – тут все гвеческое, абсолютно гвеческое… А вот и Эстев… Эстев, вы знакомы с Вут. А это – Элайн Оглтовп.

– Моя фамилия теперь Херф, Касси.

– Ах, пвостите, так твудно уследить… Вы как ваз воввемя. Эстев будет танцевать восточный танец – «Витмы тысячи и одной ночи»… Это ужасно квасиво!

Когда Эллен вышла из спальни, где она оставила свое манто, к ней подошел высокий мужчина в египетской прическе, с рыжими бровями дугой.