Манхэттен

– Виноват тот парень, Анна. Он приучил вас думать, что вы ни на что не способны… Он сделал вас фаталисткой.

– А что это такое?

– Это такой человек, который думает, что не стоит бороться; человек, который не верит в человеческий прогресс.

– Вы думаете, он такой человек?

– Во всяком случае, он скэб. [196] У этих южан нет никакого классового самосознания… Ведь он заставил вас прекратить взносы в союз.

– Мне надоело работать на швейной машине.

– Но вы могли бы заняться рукоделием и хорошо зарабатывать. Вы – наша… Я создам вам сносную жизнь. У вас будет приличная работа. Я никогда не позволил бы вам, как он, работать в танцевальном зале… Анна, мне ужасно больно видеть, как еврейская девушка гуляет с таким парнем.

– Ну ладно. Он ушел, и у меня нет работы.

– Такие парни, как он, – злейшие враги рабочих. Они думают только о себе.

Они медленно идут по Второй авеню. Туманный вечер. Он – рыжеволосый, худощавый, молодой еврей с бледными, впалыми щеками. У него кривые ноги швейника. Анне жмут туфли. У нее синие круги под глазами. В тумане бродят кучки людей, говорящих по-еврейски, по-русски, по-английски с неправильным акцентом. [197] Теплые потоки света из гастрономических магазинов и киосков с прохладительными напитками отсвечивают на тротуарах.

– Если бы я не чувствовала себя все время такой усталой, – бормочет Анна.

– Зайдем сюда, выпьем что-нибудь. Выпейте стакан сливок, Анна. Это вам будет полезно.

– Мне не хочется сливок, Элмер. Я лучше возьму содовой воды с шоколадом.

– Будет еще хуже… Впрочем, берите, если вам хочется.

Она садится на высокий никелированный стул. Он стоит рядом с ней. Она слегка откидывается назад и прислоняется к нему.

– Все горе рабочих в том… – Он говорит тихим, чужим голосом. – Все горе рабочих в том, что мы ничего не знаем… Мы не. знаем, как нужно есть, не знаем, как нужно жить, не знаем, как защищать наши права… Да, Анна, я хочу заставить вас думать обо всем этом так же, как думаю я. Вы понимаете – мы в самой гуще сражения, совсем как на войне.

Длинной ложечкой Анна вылавливает кусочки мороженого из густой пенистой жидкости в стакане.

Джордж Болдуин смотрел на себя в зеркало, моя руки в маленькой комнате за кабинетом. Его все еще густые волосы были почти совсем седы. От углов рта к подбородку тянулись глубокие складки. Под яркими, острыми глазами кожа висела мешками. Он медленно и тщательно вытер руки, достал из жилетного кармана коробочку с пилюлями стрихнина, проглотил одну из них и, почувствовав желанное возбуждение, вернулся в контору. Мальчик-рассыльный вертелся около его стола с карточкой в руке.

– Вас хочет видеть дама, сэр.

– Ей назначено прийти? Спросите мисс Рэнк… Нет, подождите минутку. Проведите даму прямо ко мне.

На карточке было написано «Нелли Линихэм Мак-Нийл». Нелли была одета очень богато: на ней была масса кружев и широкое меховое манто, на шее висела лорнетка на аметистовой цепочке.

– Гэс просил меня зайти к вам, – сказала она, садясь на предложенный ей стул.

– Чем могу быть полезным? – Его сердце почему-то сильно билось.

Она посмотрела на него в лорнет.

– Джордж, вы переносите это лучше, чем Гэс.

– Что именно?

– Да все это… Я стараюсь уговорить Гэса поехать со мной за границу… Мариенбад или что-нибудь в этом роде… Но он, говорит, так влез, что теперь уже не может просто вылезти.

– Я думаю, что это относится ко всем нам, – сказал Болдуин, холодно улыбаясь.

Они на минуту замолкли; потом Нелли Мак-Нийл встала.

– Слушайте, Джордж… Гэс ужасно волнуется. Вы знаете, что он всегда готов постоять за своих друзей и требует от них того же.

– Никто не может сказать, что я не постоял за него… Все дело просто в том, что я не политический деятель и сделал, по-видимому, большую глупость, приняв предложенную мне должность. А теперь я уже должен действовать на основании закона, вне партийных симпатий.

– Джордж, это еще не все, вы сами знаете.

– Скажите ему, что я всегда был и буду ему преданным другом… Он это отлично знает. Во всей этой истории я дал себе слово бороться с тем элементом, с которым Гэс имел неосторожность спутаться.

– Вы прекрасный оратор, Джордж Болдуин. Вы всегда им были.

Болдуин побагровел. Они стояли неподвижно друг против друга у двери кабинета. Его рука лежала на дверной ручке, как парализованная. За окном, на лесах строящегося здания, оглушительно стучали молотки клепальщиков.

– Надеюсь, ваша семья в добром здравии? – сказал он наконец с усилием.

– Да, все чувствуют себя прекрасно, благодарю вас… До свиданья. – Она вышла.

Болдуин минуту стоял у окна, глядя на серое здание с черными окнами напротив. «Глупо так возбуждаться по пустякам. Надо развлечься». Он снял с гвоздя шляпу, пальто и вышел.

– Джонас, – сказал он сидевшему в библиотеке человеку с круглой, лысой, похожей на тыкву головой, – принесите мне на дом все бумаги, что лежат у меня на столе… Я просмотрю их сегодня вечером.

– Слушаюсь, сэр.

Когда он вышел на Бродвей, то почувствовал себя мальчиком, играющим в хоккей. День был зимний, сверкающий, с быстрыми сменами солнца и туч. Он вскочил в такси, откинулся на сиденье и задремал. На Сорок второй улице он проснулся. Все сплелось в хаос ярких, пересекающихся плоскостей, цветов, лиц, ног, витрин, трамваев, автомобилей. Он выпрямился, положил руки в перчатках на колени, дрожа от возбуждения. Перед домом, где жила Невада, он расплатился с такси. Шофер был негр и, получив на чай пятидесятицентовую монету, оскалил белоснежные зубы. Лифта не было. Болдуин, сам себе удивляясь, легко взбежал по ступеням. Он постучал в дверь Невады. Ответа не было. Он снова постучал – Невада осторожно приоткрыла дверь. Он увидел ее кудрявую пепельную головку. Он вбежал в комнату прежде, чем она успела остановить его. На ней было только кимоно поверх розовой рубашки.

– Господи, – сказала она, – я думала, что это прислуга. Он сгреб ее и поцеловал.

– Не знаю почему, но я чувствую себя сегодня трехлетним младенцем.

– У вас такой вид, будто вас хватил солнечный удар. Вы же знаете – я не люблю, когда вы приходите, не предупредив по телефону.

– Не сердись, это в первый раз. – Вдруг Болдуин увидел на кушетке пару аккуратно сложенных темно-синих брюк. – Я ужасно чувствовал себя в конторе, Невада. Я думал, что приду к тебе, поболтаю, отдохну немного.

– А я как раз репетировала танцы под патефон.

– А, это очень интересно… – Он зашагал по комнате вприпрыжку. – Слушай, Невада… Нам надо поговорить. Мне все равно, кто у тебя сидит в спальне.

Она посмотрела ему в лицо и села на кушетку рядом с брюками.

– В сущности, я уже давно знаю, что ты путаешься с Тони Хентером.

Она сжала губы и скрестила ноги.

– По правде сказать, эта история с его хождением к психоаналитику и двадцатью пятью долларами за часовой сеанс меня только забавляла… Но теперь я решил, что с меня достаточно… Вполне достаточно!

– Джордж, вы сумасшедший, – заикаясь, произнесла она и вдруг начала смеяться.

– Вот что я намерен сделать, – продолжал Болдуин ясным, официальным голосом. – Я пришлю вам чек на пятьсот долларов, потому что вы славная девочка и я люблю вас. За квартиру заплачено до первого числа. Это вас устраивает? И покорнейше прошу вас не пытаться возобновлять со мной какие бы то ни было отношения.

Она каталась по кушетке в припадке смеха и мяла аккуратно сложенные синие брюки. Болдуин махнул шляпой и перчатками и вышел, очень мягко прикрыв за собой дверь. «Благополучно отделался», – сказал он себе, осторожно прикрывая за собой дверь.

Очутившись на улице, он направился в центр города. Он чувствовал себя возбужденным и разговорчивым. Он не знал, к кому пойти. Перебирая в памяти имена друзей, он пришел в отчаяние. Он почувствовал себя одиноким и покинутым. Ему захотелось поговорить с женщиной, чтобы ей стало жалко его, его опустошенной жизни. Он зашел в табачный магазин и стал просматривать телефонную книжку. Легкий трепет пробежал по его телу, когда он дошел до буквы «X». Наконец он нашел фамилию – Херф, Елена Оглторп.