La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Какие-то люди возле входа в дирекцию, на другом конце платформы — то ли носильщики, то ли служащие — быстро двигались по направлению к ней, торопя ее жестами. Однако к поезду они не захотели приближаться. Получалось, что они его избегают, словно комнаты, где лежит покойник или чумной больной.

Присутствие Иды, оставшейся несколько позади, у начала платформы, еще никого не заинтересовало. Да и она сейчас словно бы забыла о себе. Она чувствовала невероятную слабость, и, хотя здесь, на платформе, жара вовсе не была чрезмерной, она покрылась потом, словно у нее была сорокоградусная температура. Но она с готовностью отдавалась этой телесной слабости, как последней мыслимой милости, которая позволяла ей как бы раствориться в толпе, затолканной в эти вагоны, смешать свой пот с их потом.

Она услышала звон станционного колокола; в голове у нее мелькнуло, что надо бы, не мешкая, обойти магазины и закупить продукты на день, магазины вот-вот закроются на перерыв. Потом она услышала глубокие и ритмичные удары, которые раздавались где-то совсем рядом с нею. В первый момент она сочла, что это пыхтение паровоза, что поезд, вероятно, сейчас тронется. Но вдруг она поняла, что эти удары сопровождали ее с тех пор, как она ступила на платформу, и она просто не обращала на них внимания, и раздаются они совсем близко от нее, рядом с ее телом. В самом деле — это было сердце Узеппе, оно билось вот так.

Ребенок сидел спокойно, уютно устроившись у нее на руках, прижимаясь левым боком к ее груди, но голова у него была повернута в сторону поезда. По-существу он не изменил позы в течение всего этого времени. И, скосив глаза, чтобы на него взглянуть, она увидела, что он продолжает неотрывно смотреть на поезд. Лицо его было неподвижно, рот полуоткрыт, глаза расширены, в них стоял неописуемый ужас.

«Узеппе…» — позвала она его шепотом.

Узеппе обернулся на ее зов, но взгляд его остался таким же неподвижным, и даже когда они встретились глазами, в нем не выразилось никакого вопроса. В безграничном ужасе, засевшем в его глазах, какая-то доля принадлежала страху, или, скорее, ошеломленному удивлению; но это было удивление, которое не требовало никаких объяснений.

«Пойдем отсюда, Узеппе! Скорее пойдем отсюда!»

В тот момент, когда она уже поворачивалась, чтобы скорее поспешить прочь, за ее спиной отчетливо послышался мужской голос. Он звал:

«Синьора, погодите! Послушайте меня! Синьора!»

Она обернулась — да, эти призывы относились именно к ней. Между прутьев одной из маленьких решеток, замаячило чье-то испуганное лицо и лысина. Глаза были внимательными, как бы больными; протянулась рука и бросила ей записку.

Наклонясь, чтобы подобрать ее, Ида заметила, что на земле вдоль вагонов (от них уже шел тяжелый запах), среди отбросов и нечистот лежит множество таких же записок, сложенных на разный манер, но у нее не было сил, чтобы остановиться и все их подобрать. И, убегая прочь, она сунула в карман, даже не взглянув, тот исписанный клочок бумаги, а в это время незнакомец из-за решетки повторял: «Спасибо… Спасибо…» и кричал ей вслед какие-то неразборчивые наставления.

А всего с момента ее появления на станции прошло не более десяти минут. На этот раз итальянские полицейские у входных ворот энергично шагнули ей навстречу.

«Что вы здесь делаете? Уходите прочь, быстрее, быстрее, уходите!»

Они торопили ее гневно и нетерпеливо; казалось, они в одно и то же время выносят ей порицание и хотят спасти от неведомой опасности.

В то время как она выходила из ворот с Узеппе на руках, со стороны улицы подъехал коричневый автофургон; из него исходил смутный гул, который можно было принять за эхо того хора, что она слышала возле поезда. Но груз этого фургона был скрыт внутри, увидеть его было невозможно. Единственными его видимыми пассажирами были молодые солдаты-эсэсовцы, сидевшие в кабине. Вид у них был самый нормальный, они ничем не отличались от обычных муниципальных рабочих, которые привозили на эту грузовую станцию мясные туши с бойни. Их чистенькие лица, здоровые и розовые, были заурядными и глупыми.

Ида совсем забыла, что ей нужно было закончить закупку продуктов, и спешила она теперь разве что на автобус. Ею овладело настойчивое желание опять очутиться за своей занавеской из мешковины, такое сильное, что она забыла и об усталости и предпочла не отпускать Узеппе на землю. Чувствовать, что он на руках, совсем близко от нее — это доставляло утешение, давало иллюзию укрытия и защиты; во все то время, пока они шли к остановке, у нее не хватало смелости взглянуть сыну в глаза.

На остановке автобуса скопилось уже много ожидающих; автобус оказался перегруженным, устоять в нем на ногах было нелегко. Не будучи в состоянии при своем малом росте дотянуться до поручней, Ида, как всегда в таких случаях, была вынуждена выделывать совершенно балетные упражнения, балансируя среди напиравших пассажиров — ей ведь нужно было оградить от толчков и тряски не столько себя, сколько Узеппе. Она увидела, что его головка клонится вниз, и осторожно пристроила ее себе на плечо. Узеппе, оказывается, уже спал.

В их большой общей комнате все было по-прежнему. Граммофон играл «Выходной марш варьете Биффи-Скала». Золовки Карулины яростно ругались из-за какой-то большой кастрюли; однако этот семейный бедлам так и не потревожил сна Узеппе. Ида тут же прилегла рядом с ним и закрыла глаза крепко-крепко, словно на них кто-то давил кулаком. Потом вдруг все ее мышцы едва приметно затрепетали, и тут же все шумы и сцены этого мира исчезли из ее сознания.

Всякий, кто оказался бы сейчас рядом с ней, скорее всего счел бы ее мертвой — так она была недвижна и бледна; но возможно, что у него не хватило бы времени, чтобы заметить этот ее непродолжительный обморок — он длился всего несколько секунд. В следующее мгновение ее веки расправились, двинулись вверх и вниз, словно два маленьких неторопливых крыла. Из-под них медленно показались прояснившиеся глаза. Рот разошелся в спокойной и простодушной улыбке, она стала похожа на ребенка, который видит сон.

Почти тотчас же она провалилась в глубокое забытье, в котором не было сновидений, а только молчание, начисто отгородившее ее от шума и криков, наполнявших комнату. Проснулась она только через несколько часов. Дело шло к вечеру. Немедленно она стала искать возле себя Узеппе, но вдруг узнала музыку его смеха, доносившуюся из-за занавески, — эту музыку ни с чем нельзя было спутать. Узеппе проснулся раньше нее; теперь он сидел посреди комнаты на полу и легкомысленно хлопал глазенками, в восторге демонстрируя свои новые сапожки известному нам обществу: Пеппе Третьему, Имперо, Карулине и прочим. Карулина оказалась наиболее практичной — она тут же заметила, что сапожки, нареченные «фантазией», были слишком велики; но она без проволочек подогнала их ему по ноге, вложив внутрь две стельки, вырезанные из мягкой дамской шляпы, оставшейся у них со времен июльского визита дам-благотворительниц. Остаток дня Ида прожила в некоем подобии рассеянного ошеломления. Но ночью она вдруг вскинулась, заслышав рядом с собою в маленькой кроватке тихий стон, проникнутый режущей душу тревогой. Узеппе вздрагивал во сне; после паузы он снова принялся стонать, что-то судорожно при этом бормоча. Тогда она окликнула его, засветила все тот же драгоценный огарок, вконец уже растекшийся, и увидела, что он весь в слезах. Ручками он отталкивал ее от себя, словно отказываясь от всякой помощи. В полусне он продолжал свое непонятное бормотание, в котором можно было опознать слово «лошадь», а также «дети» и «дяди». Несколько раз окликнув его по имени, Ида попыталась вытащить его из сна, буквально захлестнувшего его; в конце концов она стала показывать ему новые сапожки с красными шнурками, приговаривая:

«Ну-ка, Узеппе! Посмотри-ка, что у нас есть?»

И только тут, наконец, глаза ребенка засветились, все еще залитые слезами.

«Это мои! — заявил он с улыбкой. Потом он добавил: — Типоги!» И вздохнув коротко и удовлетворенно, он снова заснул.