Королевское высочество

Не помня себя от потрясения и еще не в силах совладать с обуревающими его разнородными мыслями, остался Клаус-Генрих один в своих неуютных ампирных комнатах.

Ночь он провел без сна, а наутро совершил в одиночестве длинную верховую прогулку, несмотря на туман и слякоть. Господин фон Кнобельсдорф высказался ясно и исчерпывающе, он сообщил и сопоставил ряд фактов, но вместо того, чтобы научить, как их слить воедино, привести в порядок и внутренне переработать этот разнородный сырой материал, он ограничился назидательными афоризмами, и Клаусу — Генриху пришлось немало поломать голову и в течение бессонной ночи и во время прогулки верхом на Флориане.

По возвращении в Эрмитаж он сделал нечто совершенно небывалое — написал карандашом на листочке бумаги какое-то распоряжение, вернее заказ, и послал с ним камер-лакея Неймана в академический книжный магазин на Университетской улице. Оттуда Нейман с трудом приволок кипу книг, которые Клаус-Генрих велел разложить в своем кабинете и немедленно углубился в их чтение.

Это были скромные, похожие на учебники книжки в переплетах из глянцевой бумаги с аляповатыми корешками, напечатанные на дешевой бумаге и по — научному разбитые на части, разделы, подразделы и параграфы. Заглавия не обещали ничего увлекательного. Это были руководства и пособия по финансовой науке, очерки и основы науки о государстве и систематический курс политической экономии. И с этими-то сочинениями принц заперся у себя в кабинете, распорядившись ни в коем случае его не беспокоить.

Осень была дождливая, и Клауса-Генриха не слишком тянуло на прогулки. В субботу он поехал в Старый замок для общедоступной аудиенции; больше у него всю неделю никаких обязательств не было, и он с толком употребил свободное время. Облачившись в тужурку, он сидел у натопленной низкой изразцовой печи за маленьким старинным секретером, которым пользовался не часто, и, обхватив голову руками, читал свои финансовые книжки. Он читал о государственных расходах и о том, из чего они слагаются, о доходах и о том, откуда они, при благоприятных условиях, поступают; он по всем статьям проштудировал налоговую систему; он с головой ушел в вопросы финансового плана, бюджета, баланса, прибыли, и особенно дефицита, дольше всего он корпел над всеми видами государственного долга, над займами, над соотношением между процентами и капиталом и над погашением, временами он поднимал голову от книг и мечтательно, как самым вдохновенным стихам, улыбался тому, что прочел.

Впрочем, он находил, что при известном старании все это не так уж трудно понять. Нет, эту трезвую действительность, к которой он наконец-то приобщился, эту грубо примитивную систему денежных интересов, эту схему прямо вытекающих друг из друга потребностей и необходимостей, — словом, все, чем молодые люди, родившиеся от простых смертных, должны набивать свои жизнерадостные головы, чтобы сдать экзамены, — постичь все это не так трудно, как рисовалось ему с высот его положения. Представительствовать, на его взгляд, куда труднее. И несравненно сложнее и тяжелее были его турниры с Иммой Шпельман на коне и пешком. А занятия согревали и радовали его, и он даже чувствовал, что разрумя* нился от усердия, как его зять цу Рид-Гогенрид от пресловутого торфа.

Подведя таким образом общую и научную базу под факты, изложенные господином фон Кнобельсдорфом, и не без успеха поломав себе голову над установлением внутреннего взаимодействия между разными обстоятельствами и взвесив всяческие возможности, он снова явился к чаю в Дельфиненорт. Электрические лампочки горели в канделябрах на львиных лапах и в большой хрустальной люстре. Дамы сидели одни за столом в боскетной.

Когда было покончено с вопросами и ответами относительно самочувствия господина Шпельмана и перенесенной Иммой болезни, — причем Клаус-Генрих возмущался ее непозволительным легкомыслием, а Имма, выпятив губки, отвечала, что, насколько ей известно, она сама себе госпожа и может распоряжаться своим здоровьем, как ей заблагорассудится, — заговорили о том, что осень выдалась дождливая, кататься верхом невозможно, что не за горами зима, и тут Клаус-Генрих кстати упомянул о придворном бале и как бы невзначай спросил, не пожелают ли дамы на сей раз посетить бал — господину Шпельману, к сожалению, помешает состояние здоровья. Однако после того как Имма ответила, что пусть он не обижается, но у нее нет ни малейшего к тому желания, он не стал ее уговаривать и пока что оставил вопрос открытым.

Что он делал последние дни? О, он был ужасно занят, у него, можно сказать, работы было по горло. Работы? Он, конечно, имеет в виду придворную охоту в Егерпрейсе? Что там охота!.. Разве это занятие? Нет, он занимался наукой и еще далеко не кончил. Наоборот, он всецело погружен в интересующий его предмет… И Клаус-Генрих пустился рассказывать о своих неказистых книжках, о своих успехах в финансовой науке, и говорил он об этой дисциплине с таким подъемом и благоговением, что Имма изумленно смотрела на него. Но когда она почти робко спросила, что послужило поводом и стимулом к такого рода занятиям, он ответил, что натолкнули его на это самые что ни на есть насущные и животрепещущие вопросы, к сожалению, такого рода дела и обстоятельства — малоподходящая тема для веселой беседы за чайным столом. Эти слова явно уязвили Имму. Что дает ему основания сделать вывод, гневно спросила она, крутя головкой, будто ей доступна или интересна только веселая болтовня? И она скорее приказала, чем попросила, потрудиться дать разъяснение по этим животрепещущим вопросам.

Тут Клаус-Генрих не посрамил своего наставника господина фон Кнобельсдорфа и точно обрисовал положение в стране. Он усвоил каждый параграф, на котором задерживался сморщенный указательный палец; он подробно остановился на бедствиях как общего, так и частного порядка, пояснил, какими они бывают — затяжными или стихийными, и от чего проистекают — от естественных причин или по чьей — либо вине, особенно же подчеркнул размеры государственного долга и бремя, которым эти шестьсот миллионов долга ложатся на экономику страны, он даже не забыл про испитые лица сельских жителей.

Говорил он несвязно. Имма прерывала его вопросами и новыми вопросами помогала ему подхватить ускользнувшую мысль, она отнеслась к делу серьезно и требовала объяснений, если чего-нибудь не понимала сразу. В домашнем платье из кирпичного шелка-сырца с разрезными рукавами и вышивкой во всю грудь, со старинной испанской орденской цепью вокруг тонкой шейки, она сидела, нагнувшись над столом, где все сверкало от хрусталя, серебра и драгоценного фарфора, и, опершись на локоть, положив подбородок на узенькую руку без колец, затаив дыхание, слушала, а глаза ее, огромные, сияющие темным блеском, пытливо вглядывались в его лицо. Но пока он отвечал на вопросы Иммы, высказанные словами и выраженные взглядами, с воодушевлением и жаром говоря на волнующую его тему, графиня Левенюль, очевидно, сочла, что теперь уже может в его присутствии позволить себе благодетельную передышку, дать волю своей фантазии, и принялась болтать вздор. Во всех бедствиях, заявила она, изящно жестикулируя и хитро прищурясь, в том числе и в недороде, долгах и вздорожании денег виноваты все те же распутные бабы; их повсюду полным-полно, они, к несчастью, умудряются вылезать из-под пола, и не далее как прошлой ночью жена фельдфебеля из казармы гвардейских стрелков царапала ей грудь и донимала ее омерзительными гримасами. Затем она помянула свои бургундские замки, где протекают крыши, и договорилась до того, что рассказала, как в качестве лейтенанта участвовала в походах против турок и «одна из всех не потеряла головы». Имма Шпельман и Клаус-Генрих время от времени вставляли сочувственное словечко и охотно обещали пока что называть ее фрау Мейер, сами же, не смущаясь ее болтовней, продолжали свою беседу. Оба они разгорячились, и после того, как Клаус-Генрих рассказал все, что знал, даже жемчужно-матовое личико Иммы порозовело. Теперь они молчали, графиня тоже умолкла, склонив свою маленькую голову к плечу, и, прищурившись, смотрела куда-то в пространство. Клаус-Генрих играл на ослепительно белой, туго накрахмаленной скатерти стебельком орхидеи, вынутой из бокала, который стоял у его прибора, но едва он поднимал голову, как встречал говорящий и красноречивый взгляд огромных темных глаз Иммы Шпельман, неотступно смотревших на него через стол.