Пол Келвер

— Да, точно, вы же на сцене играете. Научите.

Мы подоткнули разорванную юбку, подогнав ее фигуре с помощью булавок. Я показал, как держать шлейф, и мы принялись вальсировать под мелодию, которую я напевал.

— Не надо считать шаги, — посоветовал я, — это мешает слышать музыку.

— Я не очень хорошо танцую, — кротко призналась она. — Я вообще ничего не делаю хорошо — разве что играю в хоккей.

— Старайтесь не насыпать партнеру на ноги, это очень серьезный недостаток.

— Я стараюсь, — пояснила она.

— Дело в практике, — заверил я.

— Скажу Тому, чтобы он со мной занимался по полчаса каждый вечер, — сказала она. — Он чудесно танцует.

— Кто это — Том?

— Мой отец.

— А почему вы зовете отца — Том? Это Звучит неуважитеяьно.

— А ему нравится; и ему это больше подходит, чем «отец». Он не очень-то похож на настоящего отца — делает все, что я хочу.

— Так это же хорошо.

— Нет, это очень плохо — так все говорят. Если подумать, конечно, не так надо воспитывать девочек. Я ему говорила, но он только смеется — говорит, что иначе не умеет. Хорошо было бы, если бы вышел толк. Сейчас лучше?

— Да, немного. Не надо так уж следить за этим. На ноги себе не надо смотреть.

— Если я не буду смотреть, они пойдут не туда. А сейчас и вы мне на ногу наступили.

— Да. Простите, Трудно этого не сделать.

— Я шлейф правильно держу?

— Не надо за него так цепляться, словно вы боитесь, что он убежит. Никуда он не денется. Держите его изящно.

— Как трудно быть девушкой.

— Ничего, привыкнете.

Танец закончился.

— А что дальше делать — сказать спасибо?

— Да, только любезнее.

— А он что должен делать?

— Вернуть вас вашей провожатой, предложить, угощение или просто поговорить.

— Терпеть не могу разговаривать. Я никогда не знаю, что сказать.

— Ну, это уж его забота. Он должен постараться вас развлечь, а вы должны смеяться. У вас приятный смех.

— Я никогда не знаю, когда нужно смеяться. Если я смеюсь, когда хочу, всегда кто-нибудь обижается. А что делать, если пригласят танцевать, а мне не хочется?

— Скажите, что уже обещали все танцы.

— А если это не так?

— Тогда соврите.

— А могу я сказать, что плохо танцую, и что пусть они лучше кого-нибудь другого пригласят?

— Это, конечно, будет правда, но ей могут не поверить.

— Хороши бы меня никто не пригласил, кто мне не понравится.

— Ну, второй раз уж точно не пригласит.

— Это грубо.

— Ну, вы же еще девочка.

— Нет, я совсем как взрослая в новом платье, правда.

— Не сказал бы.

— Вот посмотрели бы на меня, тогда не стали бы грубить. Вы грубите, потому что вы мальчишка. Взрослые гораздо приятнее.

— В самом деле?

— Да. Вы тоже будете, когда вырастете.

В прихожей внезапно раздались голоса..

— Том! — воскликнула мисс Делеглиз; и, подобрав обеими руками юбку, ринулась по винтовой лестнице вниз, на кухню, оставив меня стоять посреди мастерской.

Отворилась дверь, и вошел старый Делеглиз в сопровождении худощавого человека небольшого роста, рыжеволосого и рыжебородого, с очень светлыми глазами.

Сам Делеглиз был приятный на вид мужчина, тогда ему было лет пятьдесят пять. У него было крупное, подвижное лицо с ярко горевшими беспокойными глазами, обрамленное пышной львиной гривой седых, стального оттенка, волос. Еще несколько лет назад он был довольно заметным художником. Но в том, что касается искусства, ему не хватило терпения. Прерафаэлитизм тогда вышел из моды; новая эпоха склонялась импрессионизму, и старый Делеглиз с отвращением разбил свою палитру вдребезги и поклялся больше никогда не писать картин. Но так как занятия искусством так или иначе были необходимы его натуре, он теперь удовлетворялся ремеслом гравера. В тот момент он работал над репродукцией «Гробница Святой Урсулы» Мемлинга, фотографии которой только что привез из Брюгге.

При виде меня лицо его озарилось улыбкой, и он двинулся мне навстречу, протягивая руку.

— Ах, мальчик мой, поборол-таки свою застенчивость и зашел навестить старого медведя в его берлоге. Молодец! Люблю молодых!

У него был чистый, мелодичный голос, в котором всегда звучал смех. Он положил руку мне на плечо.

— Да у тебя вид, будто ты получил наследство, — добавил он, — а ты и не знаешь, какие несчастья это может принести молодому человеку вроде тебя.

— Какие же от этого могут быть несчастья? — спросил я, смеясь.

— Жизнь теряет всякую прелесть, юноша, — ответил Делеглиз. — Что толку участвовать в гонке, когда приз и так у тебя в руках, скажи-ка мне?

— Нет, у меня удача другого рода, — ответил я. — Мой первый рассказ приняли. И напечатали. Поглядите!

Я вручил ему журнал. Он разложил его на гравировальной доске перед собой.;|

— А, хорошо, — сказал он, — хорошо. Чарли, — и он обернулся к своему рыжеволосому спутнику, который неподвижно сидел в единственном в комнате кресле, — подойди сюда.

Рыжеволосый встал и побрел к нам.

— Позволь представить тебе мистера Пола Келвера, нашего нового собрата. Владычица наша не отвергла его. Он избран — его первый рассказ напечатали.

Рыжий человек протянул мне длинную, худую руку.

— Я уже тридцать лет пользуюсь славой, — сказал он, — могу я сказать — мировой?

Он повернулся за подтверждением к Делеглизу. Тот засмеялся.

— Думаю — да.

— Если бы я мог ее отдать вам вы поменялись бы со мной — прямо сейчас?

— И были бы глупцом, если бы поменялись, — продолжал он. — Первый успех, первая победа! Это — как первый поцелуй возлюбленной. Удача стареет и дряхлеет, хмурится чаще, чем улыбается. Мы становимся к ней безразличны, ссоримся с ней, снова миримся. Но счастье первого поцелуя после долгих ухаживаний! Пусть оно запечатлеется в вашей памяти, мой юный друг, и да пребудет с вами вовек!

Он отошел. Старик Делеглиз подхватил притчу.

— О да; первый успех, Пол! Смейся, мой мальчик, плачь! Запрись у себя в комнате, кричи, пляши! Подбрасывай в воздух шляпу и кричи ура! Делай все, что можешь, Пол. Прижми его к сердцу, думай о нем, мечтай о нем. Это прекраснейший час твоей жизни, мой мальчик. Другого такого не будет — никогда!

Он пересек мастерскую и, сняв со стены небольшую картину маслом, принес ее и положил на доску рядом с моим журналом. Картина привлекала к себе взор; она была написана с тем исключительным тщанием и тончайшей проработкой деталей, которые тогда как раз высмеивала новая школа, — как будто в гамме Искусства всего одна нота. На постели лежало мёртвое тело старика. Ребенок, пробравшись в темную комнату и цепко ухватившись за простыню, с напряженным интересом всматривался в застывшее, бледное лицо.

— Моя, — сказал старый Делеглиз. — Тридцать шесть лет назад она висела в Академии, и один зубной врач из Вери-Сент-Эдмундс купил ее за десять гиней. Через несколько лет он сошел с ума и умер в сумасшедшем доме. Но картину я не потерял из вида, и его душеприказчики согласились, чтобы я выкупил ее обратно за те же десять гиней. Я каждое утро ходил в Академию смотреть на нее. Мне казалось, что это лучшая вещь во всей галерее, и до сих пор я не уверен, что это не так. Я воображал себя вторым Тенирсом, новым Милле. Посмотри, как здесь свет падает через открытую дверь; ну, разве плохо? Не пройдет и десятка лет после моей смерти, как кто-нибудь заплатит за нее тысячу гиней, и не прогадает. Но сам я не продам ее и за пять тысяч. Первый успех — он стоит всей остальной жизни!

— Всей ли? — поинтересовался рыжеволосый из кресла.

Мы обернулись. Вошла моя дама со шлейфом, ныне в своем подлинном виде: юная девушка лет пятнадцати, угловатая, неловкая, но принесшая с собой в мастерскую то дыхание жизни и надежды, которое есть вечный смысл юности. Она не была красива, — ее можно было, пожалуй, назвать простушкой, если бы не глаза — искренние, серые, и не копна темно-каштановых волос, заплетенных сейчас в толстую, длинную косу. Огонек вспыхнул в глазах старого Делеглиза.