Полное собрание рассказов

Ада и Гледис проходят между рядами служителей в униформе. Примерно пятнадцатый раз за вечер Гледис говорит:

— По-моему, эта картина дурацкая. Странно, что Имогена не появилась снова.

Снаружи большая толпа, всем нужно ехать в Эрл-Корт. Ада и Гледис мужественно сражаются и занимают места на втором этаже автобуса.

— Чего толкаешься? Смотри, куда прешься.

Приехав домой, они наверняка станут пить перед сном какао — возможно, с хлебом и селедочным маслом. В общем, вечер им принес разочарование. И все же, как говорит Ада, кинокартины нужно принимать и хорошие, и плохие.

На другой неделе они, возможно, будут смотреть что-нибудь смешное.

Ларри Семона или Бестера Китона — кто знает?

Заключение

Чай остывал на буфете в номере, Адам Дауэр смотрел в пустоту.

Вчерашние тучи разошлись, и солнце заливало спальню приветливым, но нежеланным светом. Со двора внизу доносился раздражающий скрежет стартера, ведущего борьбу с холодным двигателем. В остальном все было тихо.

Он мыслил: следовательно, существовал.

Из множества тяжких, свалившихся на него несчастий и связанных с ними путаных воспоминаний одно выступало с невероятным упорством. Каждому из его проясняющих осознаний предшествовало новое свидетельство его существования; он вытянул руки и ноги, лежа в одежде под покрывалом, и уставился на потолок с непониманием и отчаянием, а его воспоминания о прошлом вечере — об Эрнесте Вогане с распухшей шеей и застывшим взглядом, о баре в трущобах и азартных лицах двух сводников, о раскрасневшемся, уверенном в своей правоте Генри, о поедающих кекс продавщицах в шелковых блузках, о врезавшемся в витрину «форде» — боролись в его пробудившемся сознании за первенство, пока не разместились в более-менее последовательном хронологическом порядке, но всякий раз в конце оставался синий флакончик и грубо нарушенное ощущение конца. Сейчас флакончик, лишенный смертоносной силы, стоял на туалетном столике, а тем временем на буфете остывал чай.

После того как Адам старательно и несовершенно привел в порядок все хаотичные впечатления, совершенно отчетливо вспомнились последние минуты, перед тем как выключил свет. Он видел бледное, неутешное лицо, глядящее на него из зеркала; ощущал у корня языка горько-соленый вкус яда. А потом, когда этот вкус стал занимать в его сознании все больше места, словно разрушив какой-то барьер, ворвалось еще одно воспоминание, затмив все остальные своей яркостью. Он вспомнил — будто в кошмаре, отчужденно, однако с безупречной ясностью — свое пробуждение в темноте со смертным холодом у сердца, поднялся с кровати и неуверенным шагом подошел к окну. Привалившись к подоконнику, стоял так неизвестно сколько времени, ощущая лицом холодный воздух; мерная монотонность дождя соперничала со стуком крови в голове. Постепенно подступила рвота — он подавил ее крайним усилием воли; она подступила снова; его подавленное алкоголем сознание ослабило сопротивление, и он с полным отказом от намерения и сдерживающего начала выблевал во двор.

На буфете медленно, незаметно остывал чай.

Столетия назад, в его незапамятном детстве, Озимандиас запрыгнул на шкаф с игрушками, устав от игры Адама. В эту игру играли только они вдвоем, ее придумал Адам, и велась она только в тех редких случаях, когда он оставался дома один. Прежде всего Озимандиаса приходилось искать по всем комнатам, а найдя в конце концов, нести в детскую и запирать. Адам наблюдал несколько минут, как Озимандиас ходил по комнате, осматривал ее, демонстрируя самым кончиком хвоста неизмеримое презрение к европейской цивилизации. Потом, вооружившись шпагой, ружьем, колотушкой или детскими кубиками, служившими метательным оружием, Адам с садистскими криками гонялся за ним по комнате, прогонял от одного убежища к другому, пока, чуть ли не вне себя от ярости и ужаса, Озимандиас сжимался, словно зверь из джунглей, прижав уши и вздыбив шерсть. Тут Адам немного отдыхал, а потом начиналась основная часть игры. Озимандиаса требовалось успокоить и вновь заслужить его привязанность. Адам садился на пол неподалеку от него и принимался обращаться к нему нежно, ласково. Ложился на живот, приблизив лицо к Озимандиасу настолько, насколько тот позволял, и шептал неумеренные восхваления его красоте и грации; по-матерински утешал, выдумывал какого-то мучителя и осыпал его упреками, заверял Озимандиаса, что мучитель больше не может причинить ему зла — он, Адам, защитит его, позаботится, чтобы этот отвратительный мальчишка больше не приближался к нему. Озимандиас постепенно поднимал уши, глаза его начинали закрываться, и этот восхитительный ритуал неизменно заканчивался необузданными нежностями примирения.

Однако в тот день Озимандиас отказался играть и, едва Адам принес его в детскую, устроился в недосягаемом убежище на шкафу, среди пыли и сломанных игрушек. Адам, не достигший своей цели, уныло сидел внизу и звал его. Но мальчика — в семилетием возрасте — нелегко было обескуражить, и вскоре он принялся придвигать к шкафу стол. Покончив с этим, поднял на него ящик с солдатиками, а на ящик водрузил стул. Все четыре ножки стула на ящике не умещались, но, удовлетворяясь шатким равновесием, он поставил его на три и полез наверх. Когда его руки были в нескольких дюймах от мягкой шерстки Озимандиаса, он неосторожно ступил на лишенную опоры часть стула и повалился вместе с ним сперва на стол, а потом, с плачем и стуком, на пол.

Адам был слишком хорошо воспитан, чтобы вспоминать многое из своей жизни до поступления в частную школу, но этот случай сохранялся в его памяти с ясностью, которая все усиливалась со временем, как первый случай, когда он осознал зло как объективно существующее. До тех пор его жизнь была ограничена предупреждениями об опасности, и казалось немыслимым, что он может так легко оказаться в сфере телесных повреждений. Это столь не совмещалось с предыдущим жизненным опытом, что прошло немало времени, пока он смог убедить себя в том, что продолжает существовать. Но не стань богатство древнееврейских и средневековых представлений о жизни вне тела символическим, он в ту же минуту легко бы поверил, что тело его исчезло и все чувственно воспринимаемые предметы вокруг нереальны. Впоследствии он научился рассматривать этот период между своим падением и появлением в испуге помощи снизу как первое побуждение к борьбе за отрешенность, в которой, не без почти неистовых усилий, наконец признал свое поражение в спальне оксфордского отеля.

Первая фаза отрешенности прошла, за ней последовала фаза методичного анализа. Почти одновременно с принятием того факта, что он продолжает существовать, пришло понимание боли — вначале смутно, словно мелодии, исполняемой кем-то другим, на которую он обращает внимание лишь урывками, но постепенно обретавшей форму, как осязаемые предметы вокруг обретали реальность, и наконец появилось, словно конкретная вещь, внешняя, но связанная с ним внутренне. Гоняя его, будто ртуть ложкой, вдоль стен своего сознания, Адам наконец загнал это понимание в угол, где мог неторопливо изучать его. По-прежнему лежа совершенно неподвижно в той позе, в которой упал, полуобхватив руками ножки стула, Адам сосредоточивал внимание на каждой части тела поочередно, чтобы исключить вызванные падением беспорядочные ощущения и проследить расходящуюся боль по ее вибрирующим каналам до источников в нескольких ушибах. Этот процесс почти завершился, когда с появлением няни у него хлынули слезы, и рассеялись беспорядочные умозаключения.

Примерно в таком настроении Адам уходил через час после просыпа по дорожке вдоль берега реки из Оксфорда. На нем была та же одежда, в которой спал, но в умственном смятении он не обращал внимания на свой внешний вид. Тени вокруг него начинали рассеиваться, уступая место ясным образам. Завтракал он в мире призраков, в большом зале, полном недоуменных глаз, гротескно выкатывающихся из уродливых голов, свисающих над дымящейся кашей; марионеток-официанток, совершающих возле него неуклюжие пируэты. Вокруг него кружилась жуткая пляска мелькающих теней, Адам пробирался сквозь нее, сознавая лишь одну насущную потребность, доходящую из внешнего мира, немедленного бегства со сцены, на которой разыгрывалась бестелесная буффонада, к третьему измерению за ней.