Сказание о директоре Прончатове

Инфарктно рокотал мотор «Волны», суденышко раскачивалось, как на море, волны били в тонкие переборки, и Прончатов немного послушал окружающие звуки.

«Хороший он парень!» – неожиданно подумал Олег Олегович о фельетонисте.

– Позвольте тогда еще вопросик, – почтительно обратился Прончатов к фельетонисту. – Совсем маленький вопросик! – Пожалуйста! – стеснительно ответил Евг. Кетской.

– Вопрос у меня такой, – еще более робко произнес Олег Олегович. – А бывает так, что несколько строчек достаются легко?

– Бывает, Олег Олегович, – раздумчиво ответил Евг. Кетской, – но это чаще всего то, чего не замечает читатель.

– Спасибо, спасибо! – закланялся Прончатов. – Тогда я принимаю тяжелое для меня решение – сегодня не ужинать. Не будем приставать в Горищах, товарищ Евг., не будем! Если надо, чтобы ваши строчки были замечены, я на все пойду… Желаю вам счастья на пути к постельному белью!

Когда Евг. Кетской вышел, Прончатов откинулся на спинку дивана и принялся весело, добродушно хохотать; прохохотавшись же, он кликнул Яна Падеревского.

– Янус, – торжественно сказал Олег Олегович старшине. – Я не буду есть!

– Да что вы, Олег Олегович! – удивился Падеревский. – Из-за этого паршивца спать с пустым желудком! Идите за корму, там все приготовлено и прикрыто от него брезентом. А какая копченая стерлядка!

– Исчезните, Ян! – ответил Прончатов и усмехнулся. – Крутите свой штурвал, чтобы утром быть в Ула-Юле.

Еще раз усмехнувшись, Олег Олегович склонился над докладом и через секунду увлеченно писал, хотя краешком уха слышал все, что происходило вокруг него: и как вернулся с сырым бельем Евг. Кетской, и как ругался с ним из-за наволочек Ян Падеревский, и как фельетонист вторично поднимался наверх, ибо нашлись два матраса. Прончатов оторвался от доклада только тогда, когда на лежанке фельетониста раздался тоненький, заливистый храп и стали доноситься жалобные, мальчишечьи стоны.

Поднявшись, Прончатов посмотрел в лицо Евг. Кетскому. Без очков, с закрытыми глазами, с сонным румянцем на щеках, оно казалось совсем детским, добрым и умным. «Расчудеснейший парень!» – подумал Олег Олегович. Ох, как нравились Прончатову самоотверженность Евг. Кетского, его уверенность в том, что все в жизни должно доставаться с трудом, его добродушная наивность и, черт возьми, мужество! Не каждый человек выйдет на голый борт катера, когда кругом темень, дождь, когда старшина нарочно бросает катер в опасные кульбиты и когда неизвестно, за что держаться.

Хороший человек опал на левой лежанке «Волны», и Прончатов ему улыбался хорошо. Потом вернулся к столу и до двух часов ночи писал доклад.

Дождь к утру не перестал, а пошел еще пуще прежнего; тучи обложили небо густо и прочно, внутри них что-то посвистывало, посапывало; обстановка, в общем, была такая, что надо было с секунды на секунду ждать или града, или северного холодного ветра. В добавление ко всему Ян Падеревский поймал транзистором областную сводку погоды, в которой синоптики, опровергая вчерашнее сообщение, обещали дождь уже не в течение суток, а трех дней. Так что в восемь часов утра, когда «Волна» хорошим ходом подбегала к Ула-Юлу, Прончатов стоял на палубе мрачный, голодный; из-под капюшона плаща торчал его синий злой нос. В лютости он дошел до того, что два приглашения Падеревского позавтракать пропустил мимо ушей, но на третье отреагировал, хотя не по существу.

– Доигрались, так твою перетак! – выразился Олег Олегович. – Храни нас бог, чтобы на плотбище ничего плохого не произошло! Доигрались с Евг. Кетским! Кстати, почему он спит? Будить! Пусть наблюдает жизнь.

Минут через пять сонный и дрожащий от холода фельетонист поднялся на палубу, зацепившись за леер, едва не свалился в воду, но Ян Падеревский попридержал его за локоть. Тогда фельетонист обеими руками схватился за поручень, подставив лицо под дождь, окончательно пришел в себя.

– Доброе утро! – сонно улыбаясь, сказал он. – Это какая пристань, Олег Олегович?

– Это не пристань, товарищ Евг., – важно ответил Прончатов. – Это славное плотбище Ула-Юл.

От удивления глаза фельетониста стали большими, как оправа его очков, но особенно долго удивляться у него времени не было, так как долговязый Ян Падеревский вдруг наполовину высунулся из рубки, легкомысленно бросив штурвал, стал делать руками темпераментные восточные жесты, призывая фельетониста подойти к нему.

– Подите сюда, подите сюда, – интимно шептал Падеревский и при этом закатывал глаза. – Что такое социалистическое соревнование, знаете? Ну, хорошо! Так вот это оно и есть. Оно! – еще проникновеннее заявил Падеревский и от удовольствия сощурился, как сытый кот. – Вступив в соревнование за досрочную доставку директора на Ула-Юльский рейд, мы вчера взяли повышенные обязательства. Сегодня мы можем рапортовать, что обязательства выполнены и даже перевыполнены.

По дождевику фельетониста монотонно били капли, река шуршала и пузырилась, и под этот монотонный и тоскливый шум слова Падеревского лились тоненьком журчащей струйкой. Его шепот был так убедителен, лицо таким дружеским и гордым, что Евг. Кетской тоже перешел на шепот.

– А как вы этого добились? – спросил он. – За счет чего повысили скорость?

– Форсировали форсунки, – отвечал Падеревский. – Вопрос это технический, вам его не понять… Ой, ой, погибаем!

Ян Падеревский испуганно отшатнулся от фельетонистского уха, мельком глянув на берег, завыл монотонным, жутким голосом, так как «Волна», которой он перестал управлять, перла на крутой яр, грозя разбиться об него в лепешку.

– Ой, – выл Ян Падеревский, но руки на штурвале держал неподвижно, и это было самым страшным.

– Ой! – Евг. Кетской открыл рот, чтобы крикнуть нечто предупреждающее, но не успел: старшина Падеревский вдруг перестал выть, немного подал штурвал влево, и «Волна», как послушная овечка, пристала к берегу. Тут и оказалось, что в мокрой глине яра проложены деревянные ступеньки, на берегу видится дощатая будка, а возле нее стоит человек в плаще и приветственно машет рукой.

– Плотбище Ула-Юл, – отрапортовал Ян Падеревский. – Можно позавтракать в столовой. До нее всего шесть километров!

Ян Падеревский ласково посмотрел на фельетониста, потом на Олега Олеговича и уж только после этого скрылся в рубке, чтобы выйти из нее с другой стороны. Он бросил на землю трап, по нему на катер быстро поднялся мужчина в брезентовом дождевике и подошел к Прончатову здороваться. Они пожали руки друг другу, затем повернулись к Евг. Кетскому, и брезентовый мужчина сказал:

– Здравствуйте, товарищ Кетской! Я начальник Ула-Юльского сплавного участка Ярома. Пойдемте в контору. До нее всего шесть километров!

Прончатов и Ярома сошли с катера, поднялись по ступенькам на яр и там подождали, когда поднимется Евг. Кетской.

Жизнь на ула-юльском пустынном берегу была очень плохая. Весь мир заливала вода, везде пузырился и шумел дождь. Была похожа на узенькую реку дорога, разбитая скатами машин, по ней катились мутные волны, а где-то далеко-далеко, на конце этой дороги, в синей дымке не то проглядывало человеческое жилье, не то стояли деревья. Васюганские болота, черт возьми, начинались сразу за кромкой речного яра.

– Идемте, что ли, – бодро сказал Прончатов, – здесь всего шесть километров!

Две-три секунды они стояли неподвижно в тишине дождя, затем раздался хлюпающий звук – это фельетонист Евг. Кетской, разбрызгивая воду полуботинками, пустился в путь. На ногах, похожих на ходули, он емко прошел метров десять, успел дважды по щиколотки провалиться в воду, трижды поскользнуться, но все шел и шел. Потом в шагах фельетониста почувствовалась неуверенность, он остановился, заметив, что за ним никто не идет.

– Товарищ!.. – позвал Евг. Кетской. – Чего же вы стоите?

– Минуточку! – сказал Олег Олегович Прончатов и попридержал Ярому за рукав. – Погодите, Степан Гурьевич! Я сейчас.

Прончатов догнал фельетониста, остановившись очень близко от него, значительно помолчал, глядя на Евг. Кетского строгими глазами. Потом неторопливо сказал: