Suora Scolastica

Дженнарино убедился, что подобные вещи, о которых ходило много слухов в Неаполе, происходят на самом деле. Простодушные крестьяне из Вомеро шутили по этому поводу, но не выражали особого возмущения.

Эти бедные молодые девушки поступают туда не по душевному влечению, как уверяет наш приходский священник, а потому, что их выгоняют из родительских палаццо, чтобы отдать все их старшим братьям; вполне понятно, что они ищут развлечений. Но это стало трудным делом при нынешней аббатисе, матери Анджеле-Марии из рода маркизов де Кастро Пиньяно, которая вбила себе в голову выслужиться перед королем и раздобыть герцогскую корону для семейства своего племянника, терзая этих бедных молодых девушек, никогда не имевших серьезного намерения давать обеты богу и Мадонне. Приятно видеть, как весело они резвятся в саду; можно подумать, что это настоящие пансионерки, а не монахини, которые погубят свою душу, если не будут заботиться только о соблюдении насильственно принятых обетов. Недавно, чтобы оказать честь особо знатному происхождению этих девушек, неаполитанский архиепископ выхлопотал для них у римской курии привилегию принимать монашество не в семнадцать, а уже в шестнадцать лет, и в монастыре справляли большое празднество по случаю неслыханной чести, какую эта привилегия означает для бедных малюток.

— Но вы упомянули о саде, — сказал Дженнарино. — По-моему, он очень небольшой.

— Как небольшой! — раздалось несколько голосов. — Сразу видно, что вы никогда не обращали на него внимания: там свыше тридцати арпанов, и старший садовник, маэстро Беппо, иногда держит в услужении добрый десяток работников.

— А этот старший садовник, должно быть, какой-нибудь красивый юноша? — со смехом спросил дон Дженнарино.

— Плохо вы знаете аббатису де Кастро Пиньяно! — хором ответили ему. — Она не потерпела бы подобного беззакония! Синьору Беппо пришлось доказать, что ему больше семидесяти лет; он служил прежде у маркиза де Лас-Флореса, которому принадлежит прекрасный сад в Чези.

Дженнарино подпрыгнул от радости.

— Что с вами? — спросили его новые друзья.

— Ничего; просто я очень устал.

Он догадался, что синьор Беппо — бывший садовник его отца. В тот же вечер он разузнал, где живет этот старший садовник, синьор Беппо, и каким образом с ним можно повидаться.

На следующий же день он побывал у него; старик садовник заплакал от радости, увидев младшего из детей своего господина маркиза де Лас-Флореса, которого он когда-то носил на руках. Он не смог ни в чем ему отказать. Дженнарино пожаловался на скупость отца и намекнул на то, что сто дукатов выручили бы его из величайшего затруднения.

Два дня спустя, когда послушница Розалинда, именуемая теперь сестрой Схоластикой, прогуливалась одна в прекрасном цветнике, разбитом в правой половине сада, старый Беппо подошел к ней.

— Я хорошо знал благородное семейство князей де Биссиньяно, — сказал он. — В молодости я работал в их саду, и, если вы позволите, синьорина, я подарю вам красивую розу, которую я завернул в эти виноградные листья, но с условием, что вы соблаговолите развернуть ее, только когда будете одна у себя в комнате.

Розалинда взяла розу, почти не поблагодарив старика; она положила ее за корсаж и задумчиво направилась в свою келью. Так как Розалинда была дочерью князя и ей предстояло стать монахиней первого разряда, у нее была келья из трех комнат. Едва войдя туда, Розалинда зажгла лампу. Она хотела вынуть красивую розу из-за корсажа, но цветок, отломившись от стебля, остался у нее в руке; и в середине его она нашла спрятанную меж лепестками записку. Сердце Розалинды сильно забилось, но она, не колеблясь, прочла ее:

«Я, так же как и вы, очень небогат, прекрасная Розалинда, ибо, если вас приносят в жертву жизненному благополучию ваших братьев, — я тоже, как вам, может быть, небезызвестно, всего лишь третий сын маркиза де Лас-Флореса. После того как я утратил вас, король произвел меня в чин сублейтенанта своей гвардии, и по этому случаю отец мой объявил, что мне, моим слугам и лошадям будут обеспечены кров и пища в фамильном палаццо, а в остальном мне придется жить на ежемесячное содержание в десять дукатов, которое всегда в нашей семье получали младшие сыновья.

«Итак, милая Розалинда, мы оба одинаково бедны и не имеем надежды получить когда-либо наследство. Но думаете ли вы, что наш неизбежный удел — быть всю жизнь несчастными? Отчаянное положение, в которое нас ставят, дает мне смелость сказать вам, что мы любим друг друга и что наша воля отнюдь не должна быть сообщницей жестокой скупости наших родителей. Когда-нибудь я женюсь на вас; человек моего происхождения, конечно, найдет средства к жизни. Я не боюсь ничего на свете, кроме вашей необычайной набожности. Не вздумайте, поддерживая со мною переписку, считать себя монахиней, нарушившей обеты; напротив, вы молодая женщина, которую хотят разлучить с тем, кого ее сердце избрало супругом. Соблаговолите иметь мужество и, главное, не гневайтесь на меня; я отнюдь не проявляю по отношению к вам непристойной смелости, но сердце мое обливается кровью при мысли, что я, может быть, целых две недели не увижу вас, а я полон любви. На празднествах, где мы встречались в то счастливее время моей жизни, почтение помешало мне столь откровенно выразить мои чувства; но кто знает, представится ли мне случай написать вам второе письмо. Моя кузина, сестра ***, которую я навещаю так часто, как только могу, сказала мне, что пройдет, может быть, две недели, прежде чем вам позволят снова подняться на бельведер. Ежедневно в этот час я буду стоять на Толедской улице, быть может, переодетый, ибо меня могут заметить и высмеять мои новые товарищи, офицеры гвардейского полка.

«Если бы вы знали, как переменилась моя жизнь и какой она стала безрадостной с тех пор, как я вас утратил! Я танцевал всего один раз, и то потому только, что княгиня де Биссиньяно сама подошла ко мне.

«Из-за нашей бедности мы будем нуждаться в помощи; будьте приветливы со всеми слугами и даже выказывайте к ним дружелюбие. Старик-садовник Беппо помог мне единственно потому, что он двадцать лет подряд работал в садах моего отца в Чези.

«Не испугает ли вас то, что я вам сейчас скажу? На берегу моря, в Калабрии, в двадцати лье от Неаполя, у моей матери есть поместье, сдаваемое в аренду за шестьсот дукатов. Мать любит меня, и, если я очень ее попрошу, она устроит так, что наш управляющий сдаст мне в аренду это поместье за те же шестьсот дукатов в год. Так как мне положили содержание в размере ста двадцати дукатов, мне придется, следовательно, платить только четыреста восемьдесят дукатов ежегодно, и мы бы извлекли прибыль, какую получает фермер. Правда, такой образ жизни могут счесть малодостойным, и мне придется переменить фамилию, заимствовав ее от названия поместья, именуемого ***.

«Но я не решаюсь продолжать. Замысел, который я вам сейчас бегло изложил, быть может, возмутит вас. Как! Навсегда уехать из благородного Неаполя! С моей стороны было дерзостью даже подумать об этом. Примите все же во внимание, что я могу также рассчитывать на смерть одного из моих старших братьев.

«Прощайте, милая Розалинда. Мое письмо покажется вам, пожалуй, чересчур деловым. Вы не можете себе представить, чего только я не передумал за те три недели, которые прожил вдали от вас; по-моему, это даже нельзя назвать жизнью. Как бы то ни было, простите мне мое безрассудство».

Розалинда ничего не ответила на это первое письмо, за которым последовал ряд других. Самая большая милость, оказанная ею в то время Дженнарино, заключалась в том, что она послала ему цветок через старого Беппо, ставшего другом сестры Схоластики, быть может, потому, что он всегда что-нибудь рассказывал ей о детстве Дженнарино.

Между тем Дженнарино целыми днями бродил вдоль монастырских стен; он не показывался в свете; его видели при дворе только в те часы, когда он нес там караул; жизнь его была очень печальна, и ему не пришлось сильно преувеличивать, уверяя сестру Схоластику, что он жаждет смерти.