Воображаемые жизни<br />Собрание сочинений. Том III

Вскоре Метелл был назначен проконсулом и уехал в Цизальпинскую Галлию. Клодия осталась в Риме одна с сестрой мужа, Муцией. Цицерон окончательно пленился большими огненными глазами Клодии. Он уже подумывал развестись с своей женой Теренцией и надеялся, что Клодия бросит Метелла. Но Теренция ему открыла на нее глаза и привела его в ужас. Перепуганный Цицерон отказался от своих желаний. Но Теренция хотела большего, и Цицерон был вынужден порвать с Клодием.

Брат Клодии, между тем, был занят делом. Он добивался любви Помпеи, жены Цезаря. В ночь на праздник Доброй Богини в доме Цезаря, который тогда был претором, должны были оставаться одни только женщины. Помпея одна совершала жертвоприношение. Клодий, как с ним делала это, бывало, сестра, переоделся цитристкой и проник к Помпее. Его узнала одна из рабынь. Мать Помпея подняла тревогу и разыгрался громкий скандал. Клодий пытался защищаться и стал клясться, что в это самое время он был в доме Цицерона. Теренция принудила своего мужа отрицать это, и Цицерон дал показание против Клодия.

С тех пор Клодий потерял всякое значение для партии знатных. Сестре его только что перешло за тридцать, и она была более пылкой, чем когда-либо. Ей пришла мысль устроить усыновление Клодия плебеем, чтоб он мог сделаться народным трибуном. Уже вернувшийся Метелл угадал ее планы и насмеялся над ней. Так как в то время в ее объятиях не было Клодия, она позволила себя любить Катуллу.

Муж ее Метелл казался нм ненавистным, и она решила от него освободиться. Однажды, когда он, усталый, вернулся из сената, она дала ему напиться. Метелл упал мертвым в атриуме. Теперь Клодия была свободной. Она оставила дом мужа и тотчас вернулась на Палатинскую гору разделить уединение Клодия. Сестра ее убежала от Лукулла и тоже присоединилась к ним. Они снова начали жизнь втроем и взялись за свои коварные замыслы.

Прежде всего, Клодий сделался плебеем и был избран народным трибуном. Несмотря на женственную грацию, у него был голос сильный и звонкий. Он добился изгнания Цицерона, велел срыть его дом на своих глазах и поклялся разорить и умертвить его всех друзей. Цезарь был проконсулом Галлии и ничего не мог сделать.

Между тем, Цицерон с помощью Помпея восстановил свое влияние и добился того, что в следующем году он был возвращен. Ярость молодого трибуна дошла до крайности. Он бешено обрушился на Цицеронова друга Милона, который тогда домогался консульства.

Пользуясь ночной темнотой, он пытался убить его, сбив с ног его рабов, несших факелы.

Расположение народа к Клодию слабело. Распевались непристойные куплеты на Клодия и Клодию. Цицерон обличил их в беспощадной речи: Клодия там сравнивалась с Медеей и Клитемнестрой. Наконец, бешенство брата и сестры вырвалось наружу. Клодий пытался поджечь дом Милона, но был убит охранявшими его рабами.

Клодия была в отчаянии. Она брала в любовники и бросала одного за другим: Катулла, после — Целия Руфа, потом Игнация, чьи друзья водили ее по тавернам последнего разбора. Но любила она только своего брата Клодия. Ради него она отравила мужа, ради него собрала и увлекла за собой шайку поджигателей.

С его смертью исчез у нее смысл жизни. На она все еще была прекрасной и страстной. У нее был сельский дом на дороге к Остии, сады у Тибра и в Байях. Там она нашла себе убежище. Она пробовала развлечься сладострастными танцами с женщинами. Но это ее не удовлетворяло. Ум ее был все еще полон развратными образами Клодия, и он вечно виделся ей, безбородый и женственный. Вспоминалось ей, как был он захвачен килийскими пиратами и они наслаждались его нежным телом. И одна таверна приходила ей на память, где она бывала с ним. Наружная дверь, вся измазанная углем, и люди, пившие там, с крепким запахом и волосатою грудью. Ее снова потянуло в Рим.

На первой страже она бродила по перекресткам и узким переулкам. Все тот же был вызывающей блеск ее глаз. Ничто не могло потушить его. Она испытала все: и мокла под дождем, и лежала в грязи. Из бань она шла в каменные каморки; и подвалы с рабами, играющими в кости, и низкие залы, где пьянствовали повара и конюхи, — все было ей знакомо. Она поджидала прохожих на уличной мостовой.

Погибла она в душную ночь, под утро, жертвой странного извращения, которое приняла одна ее старая привычка. Какой-то рабочий, сукновал, заплатил ей четверть асса. Он подстерег ее в предутренних сумерках, в аллее, чтоб отнять деньги, и задушил. Ее труп с широко открытыми глазами он бросил в желтые воды Тибра.

ПЕТРОНИЙ

Писатель

Он родился во дни, когда бродячие комедианты в зеленых одеждах заставляли дрессированных поросят прыгать через горящие обручи, когда бородатые привратники в вишневых туниках шелушили горох в серебряные блюда перед изящными мозаиками около входов вилл, когда отпущенники, набитые сестерциями, добивались в провинциальных городах муниципальных должностей, а декламаторы пели при конце обеда эпические поэмы, где язык изобиловал словами рабских тюрем и напыщенным многословием, занесенным из Азии.

Его детство протекло в роскоши. Он не надел бы дважды одной одежды из тарского льна. Серебро, раз упавшее в атриуме на пол, выметали вместе с сором. Стол был из блюд изысканных и необычных, и повара постоянно меняли архитектуру своих изделий. Не надо было удивляться, разбив яйцо и найдя там птичку или бояться разрезать статуэтку, выявленную в подражание Праксителевым, но из гусиной печени. Гипс которым запечатывались амфоры, покрывали густой позолотой. В ящичках из индийской слоновой кости хранились крепкие духи для участников пиршеств. Умывальники имели отверстия разнообразных форм и наполнялись окрашенной водой, которая, струясь, вызывала удивление.

Вся стеклянная посуда изображала радужных чудовищ. У некоторых сосудов, когда их поднимали, отпадали ручки, и из раскрывшихся боков сыпались искусственно раскрашенные цветы. Птицы из Африки, с красными шеями, перекликались в золотых клетках. За резными решетками у богато украшенных стен пронзительно кричали бесчисленный обезьяны с мордами, похожими на собачьи. В драгоценных водоемах были небольшие пресмыкающиеся с мягкой золотистой чешуей и глазами, отливающими лазурью.

Так, Петроний жил изнеженной жизнью, думая, что сам воздух, чем он дышит, только для него напоен ароматами. Когда он сделался юношей и запер в разукрашенный ларец свою первую бороду, он начал вглядываться в окружающее. Раб, по имени Кир, служивший на арене, открыл ему много неизвестного раньше.

Петроний был мал ростом, смугл и косил одним глазом. Он был незнатного рода. У него были руки рабочего, но хорошо развившийся ум. Потому-то ему доставляло удовольствие отделывать фразы и записывать их. Они не походили ни на что уже сказанное прежними поэтами, а старались воспроизводить то, что окружало Петрония. Уже гораздо позднее у него явилась досадная претензия быть стихотворцем.

Он узнал полудиких гладиаторов, уличных вралей, людей, глядящих исподлобья, как бы стащить овощи или кусок мяса, завитых детей, гулявших с сенаторами, старых сплетников на перекрестках, судачивших о городских делах, распутных слуг, подозрительных женщин, торговок фруктами, хозяев кабаков, захудалых поэтов, плутоватых служанок, самозваных жриц и беглых солдат.

Он глядел на них своим косым глазом и подмечал в совершенстве их манеры и их поступки. Кир водил его в бани для рабов, в каморки проституток, в подземелья, где цирковые статисты упражнялись деревянными мечами. У ворот города, между гробницами, он рассказывал ему истории о людях, меняющих кожу, которые негры, сирийцы, содержателя таверн и солдаты, охранявшие кресты для казней, передавали друг другу из уст в уста.

На тридцатом году Петроний, впитавший в себя это вольное разнообразие, начал писать рассказы из жизни бродячих и разгульных рабов. Среди различных смен роскоши он узнал их нравы, в промежутках между изящными разговорами на празднествах он узнал их мысли и язык. Один над своим пергаментом, облокотясь на стол из благоуханного кедра, он чертил острой тростинкой похождения никем не знаемой черни.