Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

Виноват был импровизатор: по его милости меня оставили без сладкого и выгнали из-за стола. Я принялся изобретать способ отомстить как можно чувствительнее, мне хотелось выставить поэта в смешном свете. Доктор Виласа, человек степенный и обходительный, сорока семи лет от роду, считался образцовым супругом и отцом семейства. Привязать ему бумажный хвостик или дернуть за волосы казалось мне недостаточным; нанесенная мне обида требовала настоящей, серьезной мести. Я стал следить за Виласой и после ужина спустился за ним в сад, куда все гости отправились подышать свежим воздухом. Я заметил, что Виласа беседует с сестрой сержанта Домингеса доной Эузебией, девицей в самом цвету, не красавицей, но и не уродом.

— Я на вас сержусь, — говорила дона Эузебия.

— За что же?

— За что? Ах… такова уж моя судьба… лучше бы мне умереть.

Смеркалось: они пошли в глубь сада, где сплетались кусты и деревья, образуя густые заросли. Я шел за ними. Глаза Виласы пылали от страсти и выпитого вина.

— Оставьте меня, — сказала сестра сержанта.

— Нас никто не видит. Ты хочешь умереть, мой ангел? Что за мысль! Я тоже умру тогда… да что там — я и теперь умираю от тоски, от страсти…

Дона Эузебия поднесла к глазам платок.

Импровизатор перебирал в памяти цитаты и остановился наконец на следующей, взятой, как я узнал позже, из оперы Иудея: [28]

Сказав это, он привлек ее к себе; она почти не сопротивлялась; их лица сблизились; и я услышал звук поцелуя, самого робкого из поцелуев.

— Доктор Виласа целует дону Эузебию! — заорал я и бросился бежать по саду.

Слова мои прозвучали словно удар грома; гости застыли в недоумении, глаза их зажглись любопытством; пошли улыбочки, перешептывания, маменьки стали уводить дочерей, ссылаясь на сырость ночного воздуха. Отец схватил меня было за ухо — моя неделикатность разгневала его не на шутку. Но уже на другой день, вспоминая за обедом о происшествии, он, смеясь, шутливо схватил меня за нос: «Разбойник! Ах, разбойник!»

Глава XIII

ПРЫЖОК

А теперь, читатель, давай-ка сдвинем ноги вместе и перепрыгнем через школу — скучную школу, в которой я выучился читать, писать, считать, давать и получать подзатыльники и шалить то на пляже, то на холмах, смотря по тому, куда удавалось убежать мне и другим дьяволятам.

Школьное время не обошлось без неприятностей; меня бранили, наказывали, уроки бывали и длинны и трудны; впрочем, одна лишь палматория [29] била по-настоящему больно… О палматория, гроза детских лет моих, ты воистину была тем «compelle intrare» [30], которым наш старый, костлявый, лысый учитель вбивал нам в головы азбуку, правописание, синтаксис и что-то там еще; благословенная палматория, поносимая теперешними умниками! Почему не дано мне было вечно остаться под твоей непререкаемой властью, столь необходимой моему невежеству, моей неопытной душе и моей игрушечной шпаге 1814 года, той самой, с которой не могла сравниться шпага Наполеона?! Чего ты от нас, в конце концов, требовал, старый учитель грамоты? Чтобы мы учили уроки и хорошо вели себя в классе; этого требует от нас и сама жизнь — окончательная наша школа; с той только разницей, что ты вызывал в нас страх, а не отвращение. Я, как сейчас, вижу: вот ты входишь в класс, на ногах у тебя белые кожаные туфли, в руках — платок; лысина твоя сверкает, лицо чисто выбрито; ты садишься, отдуваешься, берешь первую понюшку табаку и начинаешь спрашивать урок. И ты неукоснительно совершал все это в течение двадцати трех лет в жалком домишке на Вшивой улице, скромно, аккуратно, тихо, не требуя поклонения, никому не досаждая, не пытаясь вытащить свою заурядность на всеобщее обозрение, пока наконец в один прекрасный день ты не канул во мрак, никем не оплаканный, кроме твоего старого черного слуги; даже я над тобой не плакал, хотя ты выучил меня писать.

Учителя звали Луджеро. Я хочу выписать на этой странице его полное имя: Луджеро Барата [31] — роковое имя, служившее нам постоянным поводом для насмешек. Один из мальчиков, Кинкас Борба, был прямо-таки жесток с бедным учителем. Два-три раза в неделю он засовывал в карманы его старомодных брюк, или в ящик стола, или под чернильницу дохлого таракана. Если старик обнаруживал таракана во время урока, он подпрыгивал на стуле, обводил нас пылающим взором и бранил как только мог: «Скоты! Варвары! Ничтожества! Сорванцы! Невежды!» Мы воспринимали это по-разному: кто дрожал, кто фыркал, один Кинкас Борба сидел с невозмутимым видом, глядя прямо перед собой.

Кинкас Борба был, что называется, сокровище. Ни разу в детстве и вообще в жизни не встречал я такого веселого, такого изобретательного озорника. Другого такого не было ни в нашей школе, ни в целом городе. Мать его, состоятельная вдова, обожала свое единственное чадо, баловала его, наряжала, потакала всем его прихотям. За ним ходил тщательно одетый слуга, который снисходительно разрешал нам прогуливать школу и убегать на холмы Ливраменто и Консейсан, где мы с Кинкасом разоряли птичьи гнезда, ловили ящериц или просто бродили, как два бездельника. А каким он был маленьким императором! [32] Как неподражаемо играл он эту роль на празднике святого духа! Да и вообще в наших детских играх Кинкас Борба всегда изображал королей, генералов, министров — словом, лицо, власть имущее. Какая гордая осанка была у этого негодника, какое величие, какая торжественная походка! Кто бы мог подумать… стой, перо; не будем предвосхищать события. Прыгнем прямо в 1822 год — год, принесший Бразилии политическую независимость, а мне — первое сердечное рабство.

Глава XIV

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Мне было семнадцать лет; над верхней губой у меня пробивался пушок, который я изо всех сил старался превратить в усы. Живой, решительный взгляд придавал моему лицу мужественное выражение. Держался я самоуверенно и, вероятно, походил не то на ребенка, желавшего казаться мужчиной, не то на ребячливого мужчину. Я был хорош собой, дерзок, кровь моя кипела, вел я себя так, словно в руках у меня был хлыст, на ногах — сапоги со шпорами, и я ворвался в жизнь на том горячем, нервном скакуне, воспетом в балладах, которого поэты-романтики выпустили из ворот средневекового замка на улицы нашего века. Но романтики безжалостно загнали бедного скакуна, он пал, и пришлось оттащить его в сторону; тут-то и нашли его, полусъеденного червями, реалисты, сжалились над ним и взяли на страницы своих книг.

Итак, я был красивым, заносчивым и богатым юнцом, и вы легко можете себе представить, что многие дамы склоняли предо мной задумчивое чело или вздымали ко мне пылкий взор. Но пленить меня удалось одной… одной… не знаю, как назвать ее. Книга моя вполне пристойна, таково, во всяком случае, было мое намерение; ну ладно, или уж говорить все, или не говорить ничего. Меня пленила одна испанка, Марсела, «Прелестная Марсела», как справедливо называли ее молодые повесы моего времени. Марсела была дочерью огородника из Астурии; она сама сказала мне это однажды в минуту откровенности; по другой, общеизвестной, версии отец ее был мадридским юристом, жертвой наполеоновского нашествия; его, раненного, заключили в тюрьму и там расстреляли, едва Марселе исполнилось двенадцать лет. Cosas de Espana! [33] Впрочем, кем бы ни был ее отец, огородником или юристом, — веселой, своенравной, лишенной предрассудков «Прелестной Марселе» одинаково были чужды и сельская наивность, и строгая мораль. Чопорные обычаи того времени не позволяли подобным женщинам открыто щеголять своим легкомыслием, нарядами и экипажами на улицах Рио-де-Жанейро; Марсела страстно любила роскошь, деньги и мужчин. В тот год она умирала от любви к некоему Шавиеру, который был очень богат, настоящее золотое дно, и давно болен чахоткой.