Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

— Потому что в ящике моем собрано и добро, и зло, и самое высшее благо — надежда, утешение смертных. Ты дрожишь?

— Да, — твой взгляд пронизывает меня.

— Конечно; я ведь не только жизнь, я и смерть, а ты как раз должен вернуть мне данное тебе взаймы. Сластолюбец! Ты насладишься блаженством небытия.

Последние слова, подобно грому, прокатились над бескрайней равниной, и мне вдруг представилось, что больше я никогда ничего не услышу, что я начинаю разлагаться. И я поднял к ней умоляющий взор и попросил еще несколько лет жизни.

— Червь! — воскликнула она. — К чему тебе несколько лишних мгновений? Чтобы пожирать других и самому быть съеденным? Неужели ты не пресытился зрелищем непрестанной грызни между живущими? Ты познал все лучшее, все наименее мучительное, что могла я тебе дать: рождение утра и грусть вечера, мир ночи и прекрасные картины дня, наконец, сон — высшее блаженство, исходящее из рук моих. Чего же ты еще хочешь, о жалкий безумец?

— Жить, больше мне ничего от тебя не надо. Кто же, если не ты, внушил мне эту страстную любовь к жизни? Я люблю жизнь; и в этом твоя заслуга, зачем ты разишь себя самое, убивая меня?

— Затем, что ты мне больше не нужен. Затем, что для Времени важен не отходящий, а грядущий миг. Рождающийся человек полон жизненных сил, он воображает, что приносит с собой вечность; но и он смертен, и он погибает, зато Время не приостанавливает свой бег. Ты скажешь, это жестоко? Ты прав, но я не знаю другого закона. Жестокость необходима для продления жизни. Ягуар убивает быка, потому что ягуар хочет жить, и чем бык моложе, тем лучше. Так уж устроен мир. Не веришь? Смотри.

Говоря это, она поставила меня на вершину горы, и вдали, в тумане, взору моему открылось необыкновенное зрелище; я долго не мог оторвать от него глаз.

Представь себе, читатель, что вся история человечества предстала передо мной: один за другим проносились века, народы, блеск и тщета великих империй; бушевали разрушительные страсти, живая и мертвая природа жадно уничтожали друг друга. Печальным и смешным было это зрелище. История мира обрела ту яркость и четкость, какую не смогли бы придать ей ни воображение, ни наука, ибо наука суха, а воображение неустойчиво. Я созерцал живой сгусток времени. Описать это так же трудно, как остановить молнию. Века неслись с фантастической скоростью, но я смотрел на них не обычным человеческим взором, а сквозь призму бреда и видел все — от высших блаженств до величайших бедствий. Я видел, как любовь множит страдания, а страдания делают человека слабым. Я видел всепоглощающую алчность, испепеляющий гнев, ядовитые слюни зависти, я видел орошенные потом перо и мотыгу, видел тщеславие, честолюбие, ненависть и любовь, богатство и голод, они хватали человека, трясли, точно побрякушку, а потом бросали, как ненужную ветошь. Все это были разнообразные проявления одного и того же зла, которое пляшет в ярком наряде арлекина и гложет то наше тело, то наш ум. Иногда оно отступает перед безразличием — этим сном без видений, или перед извращенным страданием — радостью. И человек, истерзанный, но не смирившийся, пытаясь вырваться из тисков рока, гонится за пестрой куклой, кое-как сметанной иглой воображения из обрывков неосязаемого, невидимого, непонятного, а кукла — призрак счастья — вечно ускользает от него или вдруг дает поймать себя за край одежды, и смертному кажется, что он сжимает ее в своих объятиях, а кукла дьявольски хохочет и исчезает, как дым.

Видя все это, я не смог сдержать стона, а Природа, или Пандора, не проронила ни единого слова и не улыбнулась, тогда как сам я, подчинись какому-то закону безумия, разразился судорожным идиотским смехом.

— Ты права, — сказал я, — на это стоит посмотреть; забавно, хоть, пожалуй, и однообразно. Когда Иов призывал смерть, он хотел, видимо, отсюда, сверху, взглянуть на этот спектакль. Будь добра, Пандора, разверзни чрево и поглоти меня; все, что я вижу, чрезвычайно забавно, но все-таки поглоти меня.

Вместо ответа она принудила меня смотреть, и опять перед моими глазами с головокружительной скоростью замелькали века, поколения сменялись поколениями, они рождались то скорбными, будто евреи в плену египетском, то буйно веселыми, как приспешники Коммода [20], и все они в точно назначенный час сходили в могилу. Я хотел бежать, но непостижимая сила удерживала меня на месте, и я сказал себе: пусть века идут, придет и мой, придет и последний, и мне откроется загадка вечности. И я вперил взгляд в чреду эпох, которые возникали и исчезали, но теперь я смотрел спокойно, уверенно, может быть, даже весело. Каждый век приносил мрак и свет, мир и войну, у каждого были свои истины, свои заблуждения, и целая свита новых систем, новых идей, новых иллюзий; в каждом распускалась зелень весны, которая затем желтела, чтобы снова зазеленеть. Так в календарно размеренном ходе жизни создавалась история и цивилизация, голый, безоружный человек одевался, брал в руки топор, строил хижины и дворцы, жалкие деревушки и стовратные Фивы, творил пытливую науку и возвышенное искусство, становился оратором, философом, разъезжал по всему свету, спускался в подземное царство, поднимался под облака, внося свой вклад в поразительную деятельность, вызванную потребностью жить и страхом смерти.

Наконец мой рассеянный, исполненный грусти взгляд различил наш век, а вслед за ним и будущее. Наш век казался проворным, самодовольным, предприимчивым, всезнающим, несколько, впрочем, неясным и таким же стремительным и однообразным, как и все предыдущие. Я удвоил внимание и напряженно всматривался; сейчас я увижу последний век — последний! Но я ничего не смог разобрать, он промчался с бешеной скоростью; в сравнении с ней вспышка молнии длится столетие. Все исказилось: кое-что стало огромным, кое-что очень маленьким, некоторые вещи исчезли совсем; туман скрыл все, кроме привезшего меня бегемота, но вот и он начал становиться все меньше, меньше, меньше, пока не достиг размеров кота. Да, это действительно кот! Я вгляделся: это мой кот Султан играл у дверей спальни комком бумаги…

Глава VIII

РАЗУМ ПРОТИВ БЕЗУМИЯ

Читатель, наверное, понял — мой Разум возвращался в свой дом и предлагал Безумию удалиться, справедливо обращая к нему слова Тартюфа: «La maison est a moi, c’est a vous d'en sortir» [21]

Таков уж каприз Безумия — по душе ему чужие покои, и выгнать его нелегко; не идет он из чужого дома; совести у него давно нет. Если мы подумаем об огромном количестве домов, занятых им на более или менее длительный срок, то вынуждены будем прийти к выводу, что наш любезный странник — истинный бич домовладельцев. Во всяком случае, в дверях моего мозга дело чуть было не кончилось дракой, ибо пришелец не желал покинуть дом, хозяин же не отступал от намерения вернуть свою собственность. Наконец Безумие пошло на уступки, прося оставить ему хотя бы уголок на чердаке.

— Ну нет, — ответил Разум, — с меня достаточно, теперь я научен горьким опытом и знаю, что с чердака вы попытаетесь перебраться в столовую, оттуда в гостиную и так далее.

— Разрешите мне побыть еще хоть немного, я хочу разгадать тайну.

— Тайну?

— Даже две, — поправилось Безумие. — Тайну жизни и тайну смерти; я прошу у вас всего десять минут.

Разум расхохотался;

— Ты неисправимо… ты все то же… все то же…

Говоря это, он схватил Безумие за руки и выволок его за дверь; потом вошел в дом и заперся. Безумие стонало еще какие-то мольбы, бормотало угрозы; однако скоро и ему надоело. Оно насмешливо высунуло язык и пошло своей дорогой.

Глава IX

ПЕРЕХОД

Посмотрите, как ловко и как искусно я перейду теперь к основным событиям этой книги. Мой бред начался при Виржилии; Виржилия была великим грехом моей молодости; молодость не бывает без детства; детство предполагает рождение. Вот мы и дошли до 20 числа октября месяца 1805 года, то есть дня, когда я родился. Видите? Как все просто, и ничто не отвлекает неторопливого внимания читателей. Да, в своей книге я использовал все преимущества старого метода, но пренебрег его излишней педантичностью. Пора поговорить о методе. Слов нет — метод необходим, но давайте оденем его попроще, эдак посвободнее, понебрежнее, пусть он ходит без галстука и подтяжек, легко, по-домашнему; ему нет дела ни до соседки, ни до квартального надзирателя. Метод — все равно что красноречие. Бывает красноречие естественное, непринужденное, вдохновенное, внушенное чарами истинного искусства, а бывает другое — парадное, пустое, натянутое. Итак, 20 октября.