Итальянский поход Карла VIII и последствия его для Франции

Къ такимъ печальнымъ результатамъ вело слѣпое благоговѣніе передъ древностью, овладѣвшее умами Итальянцевъ XV вѣка. Легкость нравовъ, ведшая за собою паденіе семейнаго начала и всей внутренней стороны христіанства, проникла во всѣ классы общества. Гуманисты подали первый примѣръ. Со временъ императорскаго Рима, нигдѣ не встрѣчаемъ мы такой печальной картины разврата, какъ въ исторіи передовыхъ дѣятелей возрожденія. Развратъ ихъ былъ тѣмъ безобразнѣе, что онъ имѣлъ источникъ не въ греческомъ, а въ римскомъ сенсуализмѣ: это было не художественное, артистическое сладострастіе эллинизма, а грубая чувственность Мессалины. Заразительная язва съ быстротою эпидеміи сообщилась отъ гуманистовъ ихъ покровителямъ – государямъ и владѣтельнымъ князьямъ Италіи, и ихъ противникамъ – духовенству. Развратъ дома Эсте, среди котораго разыгралась чудовищная драма Паризины, превосходитъ описаніе. Среди духовенства, вездѣ, и особенно въ Италіи, позорившаго себя разгуломъ грубыхъ страстей, новое ученіе нашло для себя наиболѣе воздѣланную почву. Казалось, міръ готовь былъ преобразиться; реакція противъ средневѣковыхъ преданій грозила Европѣ страшнымъ переворотомъ. Вмѣсто католическаго аскетизма явилась необузданная чувственность, вмѣсто слѣпой вѣры – абсолютное безвѣріе. Аббатъ Тритгеймъ съ ужасомъ говорилъ о гуманистахъ: "на чудеса и подвиги святыхъ они смотрятъ какъ на бредъ, и ничего не считаютъ святымъ, о чемъ не говорится у философовъ; откровенія, ниспосылаемыя Богомъ благочестивымъ людямъ, называютъ бабьими сказками и с нами, священныя легенды принимаютъ за басни" [57]. Паганизмъ всюду или вытѣснялъ христіанство, или безобразно переплетался съ нимъ.

Трудно опредѣлить, къ какимъ результатамъ привело бы движеніе XV вѣка, если бъ гуманистическія студіи, перенесенныя на другую почву, не нашли инаго исхода. Германія спасла Европу отъ необузданной реакціи, возникшей въ Италіи противъ преданій средневѣковой эпохи. Серьезная, философская мысль нѣмецкаго народа не поддалась обаянію античнаго паганизма: она воспользовалась новыми средствами, которыми вооружила ее классическая мудрость, для иныхъ, болѣе высокихъ и нравственныхъ цѣлей.

II. Въ тѣсной связи съ появленіемъ новыхъ началъ въ религіозномъ и нравственномъ быту Италіи, стоитъ новое направленіе, принятое, съ конца XIV вѣка, ея умственною, и художественною жизнью. Въ той и другой сферѣ источникъ переворота коренится въ пробудившемся стремленіи къ собиранію и изученію памятниковъ классической древности.

Со времени паденія западной имперіи, въ Европѣ всегда можно было найдти нѣсколько лицъ, знакомыхъ съ лучшими произведеніями древней литературы; всегда кто нибудь читалъ Цицерона, Виргилія, Горація [58]; но число этихъ лицъ было до крайности ограниченно. Драгоцѣнныя сокровища греческой литературы служили предметомъ безплоднаго изученія византійскихъ ученыхъ; латинскіе памятники гнили въ стѣнахъ монастырей западной Европы, нерѣдко навлекая на себя проклятія духовной ценсуры. Но съ конца XIV вѣка, стеченіе многихъ благопріятныхъ обстоятельствъ положило начало болѣе тѣсному знакомству новой Европы съ твореніями древности. Изъ Византійской имперіи, все болѣе и болѣе тѣснимой Турками, началась продолжительная эмиграція, прогрессивно усиливавшаяся въ теченіе всего XV столѣтія. Въ числѣ бѣжавшихъ изъ имперіи, находилось много людей ученыхъ, близко знакомыхъ съ памятниками классической мудрости и классическаго искусства. Оставляя свою родину въ добычу варварамъ, они заботились спасти по крайней мѣрѣ ея духовное богатство; суда, на которыхъ отъѣзжали они отъ береговъ имперіи, были нагружены грудами рукописей, наслѣдіемъ классической старины. Много драгоцѣнныхъ памятниковъ погибло тогда въ морскихъ волнахъ жертвою бурь, съ которыми не въ силахъ было бороться тогдашнее мореходное искусство; но то, что успѣло спастись и найдти пріютъ подъ благословеннымъ небомъ Италіи, дало роскошный плодъ [59]. Впечатлительный, сангвиническій темпераментъ Итальянцевъ не устоялъ противъ чаръ античной цивилизаціи. Какое то благоговѣйное почитаніе древности овладѣло умами всѣхъ. Пробудилось стремленіе открывать и собирать уцѣлѣвшіе памятники греческой и римской литературы; отдаленныя, полныя трудностей и издержекъ путешествія предпринимались съ этою цѣлью. Огромнаго труда, кромѣ того, стоило гуманистамъ размножать списки открытыхъ ими сокровищъ, пока изобрѣтеніе книгопечатанія не освободило ихъ отъ этой тяжелой работы [60]. Результатомъ всѣхъ этихъ самоотверженныхъ усилій былъ колоссальный переворотъ, совершившійся въ области человѣческаго мышленія. Богатый капиталъ идей и знаній, безплодно хранившійся до того времени въ стѣнахъ монастырскихъ, библіотекъ вошелъ во всеобщій оборотъ. Подъ вліяніемъ быстрыхъ завоеваній, совершенныхъ въ сферѣ мысли, измѣнился весь порядокъ умственной жизни Италіи. Средневѣковая схоластика вдругъ оказалась мертвою и безплодною въ сознаніи гуманистовъ. Въ лицѣ Петрарки, передовые дѣятели возрожденія заявляютъ требованія, которыя должны были странно звучать для поколѣнія XIV вѣка. Петрарка предаетъ посмѣянію всю систему знаній, связанныхъ схоластическимъ методомъ. По его мнѣнію, безполезна и мертва всякая мудрость, не имѣющая прямого отношенія къ жизни. Онъ ставить ученыхъ схоластовъ ниже простыхъ гребцовъ или земледѣльцевъ, работающихъ руками. Цѣль науки, говоритъ онъ, – облагородить и возвысить человѣческую, природу, сообщить ей искру божественнаго огня, направить ее по пути добродѣтели. «Я преданъ только той наукѣ, говорилъ Петрарка, которая дѣлаетъ меня лучшимъ; эта наука – добродѣтель и истина» [61]. Докторовъ философіи, занимавшихъ университетскія каѳедры, Петрарка называлъ напыщенными глупцами, которые, препинаясь въ сферѣ отвлеченныхъ понятій, упускали изъ виду все живое и существенное. Его полемика съ схоластами получила скоро обширное значеніе, потому что отъ мелочей и частностей споръ не замедлилъ перейдти къ важному вопросу объ Аристотелѣ и о всей средневѣковой философіи. Извѣстно, что Аристотель, передъ которымъ благоговѣли средніе вѣка, которымъ благоговѣли средніе вѣка, до XV столѣтія столѣтія былъ знакомъ Европѣ въ настоящемъ своемъ видѣ, а въ передѣлкѣ аравійскихъ и еврейскихъ ученыхъ. Въ этомъ искаженномъ видѣ, видѣ онъ возбуждалъ удивленіе средневѣковыхъ философовъ и служилъ точкою опоры всей средневѣковой схоластики. Петрарка никогда не читалъ Аристотеля въ подлинникѣ, но онъ зналъ, что этотъ подлинникъ разнится отъ арабской редакціи, и при помощи геніальнаго чутья, которымъ одарила его природа, онъ угадалъ истинный смыслъ греческаго мыслителя. Но вести полемику на основаніи одной догадки было неудобно, и потому Петрарка рѣшился противопоставить средневѣковому Аристотелю классическаго Платона, съ которымъ онъ былъ знакомъ по разсказамъ Боккаччіо [62]. Геніальный инстинктъ и здѣсь помогъ ему уразумѣть существенныя черты философіи Платона. Онъ противопоставилъ его нравственный, «божественный» идеализмъ сухой и без-жизненной діалектикѣ арабскаго Аристотеля, и возвѣстилъ, что философія есть ученіе о добродѣтели. Споръ, завязанный такимъ образомъ ощупью, почти наугадъ, скоро перешелъ въ болѣе опытныя руки. Въ XV вѣкѣ, когда итальянскіе университеты наполнили ученые Греки, бѣжавшіе изъ Константинополя, о Платонѣ нельзя уже было судить по догадкѣ, или по разсказамъ Боккаччіо, который далеко не такъ хорошо зналъ греческій языкъ, чтобъ вполнѣ понимать Платона. Тогда Платонъ былъ переведенъ на латинскій языкъ и объяснялся съ каѳедръ; сознаніе прояснилось, чутье замѣнилось положительнымъ знаніемъ. Ученые эмигранты приняли въ свои руки полемику, робко возбужденную Петраркою. Сначала, споръ вели только Греки. «Въ долгой и упорной борьбѣ платониковъ съ аристотеликами, говорить Тирабоски, Итальянцы были простыми зрителями, и ни одинъ изъ нихъ не зналъ, за какую изъ двухъ партій слѣдовало ему сражаться.» [63] Борьба, между тѣмъ, велась съ ожесточеніемъ; аристотелики хотѣли, во что бы то ни стало, отстоять свою ветхую систему. Плетонъ, одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ борцовъ платонической партіи, упрекалъ Аристотеля въ низкой зависти, руководившей его сужденіями о Платонѣ [64]; Теодоръ Гезе, послѣдователь Аристотеля, приписывалъ всѣ общественныя бѣдствія философіи Платона [65]. Если мы не ошибаемся, итальянскіе гуманисты тогда только приняли дѣятельное участіе въ спорѣ, иди, лучше сказать, тогда только рѣшительно стали на сторонѣ Платона, когда ясно обнаружилось, что полемика за философскія системы прикрывала собою борьбу старой схоластики съ новымъ научнымъ направленіемъ, бывшимъ непосредственнымъ результатомъ гуманистическихъ студій. Тогда восторженное поклоненіе Платону овладѣло всѣми. Козимо Медичи основалъ во Флоренціи академію, назначеніе которой было – изъяснять и распространять ученіе Платона. Члены этой академіи ежегодно торжественными обрядами праздновали день рожденія и смерти великаго философа [66]. «Платонъ, говорить Тирабоски, былъ въ нѣкоторомъ родѣ ихъ идеаломъ, единственнымъ предметомъ ихъ помышленій, разговоровъ, трудовъ; и восторгъ, внушенный имъ философомъ, былъ таковъ, что побуждалъ ихъ писать о немъ нелѣпости, которыхъ теперь нельзя читать безъ смѣха» [67]. Самымъ дѣятельнымъ членомъ этой, первой въ Европѣ, платонической академіи, былъ Марсильи Фичино, монахъ августинскаго ордена св. Духа. Съ молодыхъ лѣтъ отданный подъ руководство Петраркѣ, онъ въ послѣдствіи измѣнилъ своему учителю: Петрарка старался воспитать въ немъ религіозное чувство и приготовить изъ него будущаго противника аверроистовъ; но Фичино остался равнодушнымъ къ религіи и церкви и сдѣлался самымъ ревностнымъ послѣдователемъ Аверроэса [68]. Онъ былъ душою новой академіи. Обладая высокими діалектическими способностями, онъ руководилъ бесѣдами членовъ, упрочилъ популярность Платона между дѣятелями возрожденной науки, и изгналъ изъ ихъ кружка послѣдніе остатки схоластическаго метода [69].