Первый удар. Книга 1. У водонапорной башни

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Чудесные белокурые волосы

Чем ближе время шло к полудню, тем все яснее и яснее Жоржетта понимала, что теперь уж ничего не изменишь. При каждом взгляде на будильник сердце мучительно ныло, и боль, словно круги по воде, расходилась по всему телу, руки почему-то начинали дрожать. В это утро все вещи, которых она касалась, собирая дочь в дорогу, — бельишко девочки и школьные ее принадлежности, зубная щетка и паста, разные пустячки — вдруг странно тяжелели, словно на них грузом ложилось ее горе. Но сама Жоржетта пока еще чувствовала только какую-то смутную неловкость во всем теле, и ее словно била лихорадка. До отъезда оставалось несколько часов, а ей вдруг начинало казаться, что ничего еще не решено, что можно еще избежать разлуки. Но каждая минута неотвратимо несла свою крупицу тоски. Перед уходом в школу братья и сестры попрощались с Жинеттой, которая еще не подымалась с постели. Девочка хотела было встать, но мать крикнула ей:

— Поспи еще немножко! Перед дорогой надо хорошенько отдохнуть. Семь часов в вагоне — не шутка. Еще намаешься.

Дети со смехом тормошили сестру.

— Ты мне к рождеству непременно подарок привези, — крикнул с порога Жерар. — Скажи, привезешь?

Жинетта засмеялась, она радовалась предстоящему путешествию. А когда ребенок очень доволен, что покидает родительский дом, для матери это нелегко…

Ребята ушли в школу, и в доме вдруг воцарилась долгая тишина. Их оставалось всего трое: мать, Жинетта, которая честно пыталась уснуть, но все время ворочалась в постели, да младший сынишка, — он спал в кухне на трех стульях, составленных в углу у самой печки, и даже не проснулся от шума, поднятого детьми; в комнату доносилось его учащенное дыхание и тихие стоны. Неслышно переходя из кухни, где спал больной мальчик, в комнату, где лежала старшая дочка, которой предстояло уехать, Жоржетта укладывала вещи в большую корзину для голубей, заменявшую чемодан. Как противно скрипят плетеные корзины. Эта корзина попала к ним три года тому назад, осталась еще с тех времен, когда у Жоржетты жил сын шахтера; потом во время отпуска за мальчиком приехали родители; больше Жоржетта с ними не виделась, только изредка обменивались письмами, да вот осталась от них на память корзина. Все-таки куда легче взять к себе чужого ребенка, чем посылать к чужим людям своего…

Вдруг Жинетта проснулась и села на постели.

— Мама! — позвала она.

— Что тебе?

— Мама, ты здесь?

— Ну, конечно, здесь, разве не слышишь?

— А я, мама, какой сон видела! Будто я уже там. Проснулась — и не знаю, где я.

Жоржетта подбежала к постели, в сердце ее вдруг ожила смутная надежда, будто сон, приснившийся ребенку, мог что-то изменить…

— Ну, как там тебе было? Хорошо?

— Очень, очень. А ты, мама, будешь ко мне приезжать?

— Ну, конечно, — храбро солгала Жоржетта.

Маленький проснулся от крика сестры. Увидев, что она лежит в постели, он изумленно спросил:

— Ты тоже заболела, да?

Бак с водой для последнего домашнего омовения грелся на огне, и жестяное его дно время от времени глухо щелкало от жара. С улицы доносился вой ветра. Начиналась буря.

— Я сейчас принесу со двора половик, поставлю ведра в чулан, а кроличью клетку накрою клеенкой, — пояснила Жоржетта. — Значит, тебе выходить не за чем. Горе-то какое, что ты в такую погоду уезжаешь.

Все затихло и на улице и в доме. Мать принялась тереть и скрести Жинетту. В маленькой кирпичной кухоньке было жарко. Девочка голая стояла в корыте. Младший братишка повернулся к стене. Как никак, а Жинетте уже двенадцатый год. Особенно тщательно мать занялась волосами Жинетты, она всегда мыла ей первым делом голову, потому что у девчурки были чудесные белокурые волосы, падавшие локонами на плечи. Такая шевелюра стоит самых роскошных нарядов. Жаль, что в доме было только «зеленое мыло». А этим мылом разве промоешь волосы, от него еще посекутся, потускнеют кудри Жинетты, такие нежные, шелковистые, такие мягкие.

— Мама, больно делаешь!

— Сейчас кончаю, дочка, только еще раз хорошенько ополосну волосы. Никак мыло не смоешь!

Жоржетта не сказала вслух того, что она думала:

«Вот я мо́ю Жинетту в последний раз перед долгой разлукой». Быть может, потому и медлила она, сама того не сознавая, потому еще и еще раз споласкивала волосы, отжимала пряди, перебирала, гладила их.

Вдруг крупными хлопьями повалил снег. Когда пришло время вытирать Жинетту, всю розовую, блестевшую после купанья, Жоржетта спохватилась, что забыла выстиранное полотенце во дворе, где сама повесила его на толстую стальную проволоку. Должно быть, оно уже насквозь промокло. Мать обтерла девочку фартуком, чтобы та не замерзла, а сама вышла во двор за полотенцем — надо торопиться, небо такое, что снег до вечера будет идти. Какая она, Жоржетта, стала рассеянная, все делает сегодня как-то машинально.

Отворив кухонную дверь, которая по обыкновению громко скрипнула, Жоржетта отшатнулась, и сердце ее бешено застучало от страха: из угла двора вдруг что-то выскочило, что именно, она и не разобрала в первую минуту — нынче у нее голова не работает. Оказалось, что старый пес рылся в разбитой лоханке, куда теперь сваливали мусор, — придется, видно, самим отнести ее на берег, на свалку, раз из города второй месяц не приезжают очищать помойки. Все одно к одному. Но через минуту она уже забыла о своем страхе — около сарайчика прямо на земле валялась кукла Жинетты, завернутая в шерстяной лоскут, заменявший ей одеяло, насквозь промокшая тряпичная кукла… и ее тоже забыли здесь. Странно было видеть, что снег, сразу же таявший, едва только он касался крыш и земли, не таял в волосах куклы. Пожалуй, даже не стоило теперь ее и подбирать. Но Жоржетта все-таки взяла куклу, сильно ее встряхнула и положила на выступ окна, куда не залетали снежинки. Забытое полотенце еще не залубенело, но подмерзло и стало тяжелым.

— Мама, что же ты не идешь? Вытри меня, мне холодно стало.

Верно ведь!.. Жоржетта так упорно думала о дочери, что в конце концов забыла о ней. Каково-то ей будет там, в Париже? Ведь, можно сказать, Жинетта и сейчас уже не здесь, не с ними.

Больной мальчик завозился на стульях:

— Можно мне уже повернуться или нет?

Все так же без мысли Жоржетта одела девочку — еще с вечера она приготовила белье и платье, которые более или менее годились для носки. За последний год Жинетта очень выросла и хоть не потолстела, но раздалась в кости. Все ей стало узко, пуговицы вырывались «с мясом», пояс приходился выше талии, из-под короткой юбки выглядывали покрасневшие от холода коленки. Особенно пальто — в плечах жмет, верхнюю пуговицу не застегнешь. Зато уж можно было поручиться, что все вещи чистые, аккуратно подштопаны, отутюжены.

Но по-настоящему Жоржетта осознала все только тогда, когда в порту пробило двенадцать. Оставалось всего лишь четверть часа. Слишком, слишком мало. Настолько мало, что теперь уже не было никакой надежды. Жоржетта поспешила отвернуться, чтобы девочка не увидела ее лицо. Слезы сами навертывались на глаза, это было сильнее ее воли, сильнее ее самой. У Жоржетты не хватило духу даже приготовить завтрак. Она только поставила на плиту спитой кофе, который варили еще накануне, — попьем с хлебом, и ладно. Девочка, как было условлено, позавтракает с Жоржем перед отъездом. Жорж, депутат-коммунист, обещал отвезти Жинетту в Париж, в семью одной учительницы, выразившей желание взять на время девочку лет двенадцати, дочь безработного докера. Что ни говорите, а выходит, что не родители выбрали людей, к которым посылают своего ребенка, а те, незнакомые парижане, сами все решили по своему усмотрению. Конечно, Жоржетта верила этим людям, раз им верил Жорж, но, все равно, эта мысль непереносима для материнского сердца… Девочке там, наверно, будет неплохо… А впрочем, как сказать, — поручиться заранее тоже нельзя. Так или иначе, Жоржетта предчувствовала, что ей не совладать с затаенной и острой материнской ревностью к той славной женщине, далекому другу, которая берет к себе ее ребенка, берет надолго.