Воскресенье на даче

— Дѣйствительно, больше нечего дѣлать. Тощища смертная, — отвѣчала супруга. — Ты вотъ что… Ты посыпь сегодня въ спальнѣ персидскимъ порошкомъ. Это и отъ блохъ хорошо, и отъ комаровъ хорошо.

— Сыпь сама. Мнѣ лѣнь. Я и такъ хорошо сплю.

— Вотъ нѣмецъ сосѣдній ужъ не сказалъ-бы этого, а услужилъ женѣ.

— То нѣмецъ.

Звякнулъ нутреной замокъ, запирающій дверь, выходящую на терассу, и скоро въ дачѣ мелькнулъ огонекъ, мелькнулъ и погасъ. Затѣмъ въ дачѣ все стихло.

VIII

ПАКИ И ПАКИ У НѢМЦЕВЪ

Блѣдно-лиловая іюньская ночь спустилась надъ Лѣснымъ. Трубятъ комары. Амалія Богдановна Гельбке, переодѣвшись изъ холстинковаго платья въ блузу, сидитъ на ступенькахъ, ведущихъ на терассу дачи и отмахивается вѣткой акаціи отъ комаровъ. Францъ Карлычъ Гельбке въ старой коломянковой парочкѣ и въ гарусныхъ туфляхъ поливаетъ изъ лейки цвѣты въ своей единственной клумбѣ. Походка его не совсѣмъ тверда. Онъ слегка покачивается.

— Amalchen! Nicht wahr, bei uns ist sehr gemüthlich? — спрашиваетъ онъ жену заплетающимся языкомъ.

— О, ja, Franz, aber diese комары… Ужасно они кусаютъ.

— Это хорошо, мамахенъ.

— Что-же тутъ хорошаго, Францъ? Я вся искусана. Больно, чешется.

— О, ты не знаешь натургешихте… Комары лишнюю кровь отвлекаютъ. Ну, какъ ты сегодня веселилась?

— О, Францъ! Совсѣмъ хорошо. Danke sehr. Ты знаешь я была совсѣмъ другого мнѣнія о Грюнштейнъ. Я думала, что онъ къ намъ придетъ что-нибудь кушать, а онъ самъ принесъ дѣтямъ бомбошки, принесъ апотекершнапсъ и даже раковъ не кушалъ. Сейчасъ видно, что это хорошій человѣкъ. Свой шнапсъ пилъ и нашихъ раковъ не кушалъ.

— Ну, вотъ видишь… Онъ очень воспитанный человѣкъ.

— И Аффе хорошій человѣкъ. Онъ тебѣ, кажется, подарилъ три сигары?

— Да, три сигары. На пробу… Онъ коммиссіонеръ гамбургскихъ сигаръ. Одна сигара въ восемь копѣекъ, другая десять, третья пятнадцать.

— И ты будешь покупать у него такія дорогія сигары! Фуй, Францъ!

— Я, мамахенъ, его надулъ. Я не буду у него покупать сигары, а отчего-же не взять на пробу? Ему для пробы отъ торговаго дома полагается. Я, мамахенъ, буду по прежнему курить мои рижскія сигары по три рубля сотня.

— Тебѣ, Францъ, и это дорого. Дѣлай, Францъ, экономію на иллюминацію для дня моего рожденія и кури сигары въ два рубля.

— Въ два рубля, Амальхенъ, сигары очень воняютъ. Ты сама скажешь: «пфуй, чѣмъ это такимъ гадкимъ пахнетъ!»

— Я никогда не скажу «пфуй» тамъ, гдѣ экономія. А экономія намъ нужна для моего рожденія. У насъ будутъ гости.

— Мамаша! Хочешь, я тебѣ скажу одну тайну?

Гельбке остановился передъ женой съ лейкой въ рукахъ и улыбнулся.

— Nud? — спросила Амалія Богдановна.

— Грюнштейнъ тебѣ хочетъ сдѣлать сюрпризъ въ день твоего рожденія. Онъ хорошій химикъ. Онъ приготовитъ у себя въ аптекѣ фейерверкъ и привезетъ тебѣ въ подарокъ.

— Ist wohl möglich? — удивленно воскликнула мадамъ Гельбке и прибавила: — Грюнштейнъ совсѣмъ хорошій человѣкъ. И сестра Аффе Матильда прекрасная дѣвушка. Я думала, что она будетъ такъ много есть за фрюштикомъ, а она очень мало ѣла. Кромѣ того, она принесла дѣтямъ ягодъ, и когда мы катались на лодкѣ, цѣлый часъ вязала мой чулокъ для Фрица. И потомъ она принесетъ мнѣ выкройку для платьица Густи и подаритъ моточекъ краснаго шелку.

— Ну, видишь, Амальхенъ, а ты говорила, что у ней большой ротъ и большіе зубы и что она ѣсть будетъ много. Ты позови ее, Амальхенъ, съ себѣ на рожденье. Она очень рукодѣльная дѣвушка и вышьетъ тебѣ какой-нибудь сувениръ. Позовешь?

— Непремѣнно позову, Францъ.

Пауза. Поливъ цвѣты, Гельбке поставилъ въ уголокъ на терассу лейку и подсѣлъ къ женѣ.

— Ну, что, нравится тебѣ, какъ мы сегодня провели день? — спросилъ онъ.

— Даже очень. Одно мнѣ не нравится, что ты много пилъ шнапсъ и пива. Ты пьянъ, Францъ.

— Мамахенъ, когда мы были женихъ и невѣста, ты мнѣ сказала, что я могу быть немножко пьянъ каждое воскресенье.

— Францъ! Ты сегодня пьянъ не немножко. Ты много пьянъ, ты пьянъ противъ нашего условія.

— Я, Амальхенъ, даже убавилъ сегодня одну бутылку пива противъ моей воскресной порціи.

— Но за то ты пилъ много шнапсъ.

— Ein Eues, Mamachen. Поцѣлуй въ знакъ прощенія. Я виноватъ.

Гельбке протянулъ губы. Мадамъ Гельбке отвернулась и подставила щеку.

— Цѣлуй самъ, я не стану тебя цѣловать. Отъ тебя несетъ, какъ изъ виннаго погреба.

— Сегодня воскресенье — ничего не подѣлаешь, — оправдывался Гельбке, чмокнувъ жену. — За то я не кутилъ одинъ, а былъ съ своей женой, съ семействомъ… Я пилъ шнапсъ и пиво и моя Амалія видѣла это. Я пьянъ немножко, но я опять съ Амаліей и Амалія около меня. Амалія знаетъ, что я былъ экономенъ — и она спокойна. Мы издержали пустяки, а мы сегодня и гостей у себя принимали, и на лодкѣ катались, и въ крокетъ играли, и свой квартетъ въ Лѣсномъ паркѣ пѣли, и музыку у забора клуба слушали. Ахъ, вальсъ Ланера! Что за прелесть этотъ вальсъ Ланера.

Гельбке началъ напѣвать.

— Вѣдь другіе, чтобы слушать музыку, за входъ въ клубъ по полтиннику платили, а мы ничего не платили. Рубль экономіи, Амальхенъ.

— Гдѣ этотъ рубль? Я его не вижу.

— Da hast du. Вотъ. Спрячь въ копилку.

Гельбке полѣзъ въ кошелекъ, вынулъ оттуда рубль и подалъ женѣ.

— Вотъ это я люблю, — отвѣчала она. — Такъ ты долженъ всегда поступать.

— Поцѣлуйчикъ, мамашенька.

— Хорошо. Но сожми губы, чтобы отъ тебя виномъ не пахло.

Мадамъ Гельбке поцѣловала мужа. Куковала гдѣ-то кукушка.

— Ты любишь кукушку, Амальхенъ?

— О, да, Францъ!

— И все-то у насъ есть, Амальхенъ, — восторгался Гельбке. — Есть хорошенькая дачка, есть садикъ. Садикъ, правда, не великъ, но за то высокъ — вонъ какія четыре сосны стоятъ.

— И одна береза, — прибавила мадамъ Гельбке. А два куста сирени-то? Ты забыла? И цвѣла наша сирень! Ты любишь сирень?

— Очень.

— Есть сирень, есть трава, есть клумба, есть цвѣты, есть кукушка. Неправда-ли, gemüthlich?

— Gemüthlich… Franz… — отвѣчала мадамъ

Гельбке и закатила глаза подъ лобъ.

— Я прочту тебѣ стихи про кукушку, Амалія.

И Гельбке сталъ читать нѣмецкіе стихи.

— Завтра ты тоже долженъ убавить изъ своего бюджета одну бутылку пива, — сказала мадамъ Гельбке, когда Гельбке кончилъ читать. — Ты помнишь, ты обѣщалъ сдѣлать мнѣ эту экономію потому, что у насъ сегодня завтракала фрейлейнъ Матильда.

— Я помню, помню, мамахенъ.

Пауза. Гельбке зѣвнулъ. Зѣвнула и мадамъ Гелъбке.

— Ну, что-же мы теперь будемъ дѣлать? — сказалъ Гельбке. — День и вечеръ провели прекрасно, заступила ночь.

— Надо спать, — отвѣчала мадамъ Гельбке.

— Komm, Franz… Пора.

Гельбке не возражалъ.

1898