Девяностые годы

Недавно прошли сильные дожди. Время года было благоприятное: воды по пути сколько хочешь, трава ярко зеленела. Золотоискатели шли, поднимая облака красной пыли; над ними простиралось голубое небо. Днем солнце нестерпимо жгло, а ночи были холодные.

— Нам некогда было посиживать у костров и переливать из пустого в порожнее, — рассказывал Динни. — Каждый слишком спешил добраться до цели. Прошагав целый день, человек спал, точно колода. Бывало, еще слышишь, как позванивают колокольчики лошадей в кустах, задремлешь у тлеющего костра, и глядь — уже светает и Мэрфи бранится, будя Олфа или еще кого-нибудь из молодых парней, чтобы они пошли за лошадьми. Сорванец Пэдди уже кипятит воду, и каждый готовит себе что-нибудь перекусить перед тем, как отправиться дальше.

И когда все пускались в путь, Олф Брайрли обычно затягивал «Джона Брауна» или еще что-нибудь, и каждый, кто как мог, подпевал, хотя голоса наших парней скорее напоминали карканье ворон, чем пение. И другие впереди и позади тоже подхватывали. А если они не знали, что поет Олф, они просто горланили какую-нибудь старинную песню. Олф каждый день пел любовную песенку в честь своей девушки. Он приехал из Виктории, когда в Южном Кресте был самый разгар бума, надеясь как можно скорее разбогатеть и жениться.

— Красивый был дьявол, этот Олф Брайрли, такой широкоплечий да статный, и лицо открытое, честное, — рассказывал Динни. — Впрочем, — и при этом в его голубых глазах вспыхивала лукавая усмешка, — все мы были в то время парни хоть куда: сил, надежд, задору — хоть отбавляй. Никогда еще на разведку не отправлялась партия таких крепких, ладных молодцов, как те, что шагали с первой партией по дороге в Кулгарди.

Семь дней шли они с утра до ночи. Динни неустанно ковылял впереди, хотя нога ныла, как больной зуб, мистер Гауг по ночам стонал во сне — его так обожгло солнцем и так были натерты ноги, что он едва мог идти. Но все равно они поднимались каждый день на рассвете, пускались в путь вместе с фургоном Мэрфи, упорно, автоматически шагали впереди всех и считали мили, пока первые пятьдесят не остались позади. Затем, увидев, что они все-таки одолели часть пути и что каждый день приближает их к желанному Эльдорадо, они приободрились, начали шутить и болтать на ходу, а вечерами, после ужина, покуривали, лежа у костров.

— Все-таки надо отдать справедливость мистеру Гаугу — во время этого похода он был неплохим товарищем, — продолжал Динни. — Я видел и похуже. Он мужественно терпел все, а это было нелегко для такого изнеженного малого, как он.

Он, видно, понял, что хоть он и «его высокородие мистер Моррис Фитц-Моррис Гауг», но в таком деле, как поход старателей, это ему ничем не поможет. Правда, мы сначала звали его «мистер» и были чрезвычайно вежливы. Однако заставляли в очередь со всеми разводить костер и кипятить котелок с чаем. Мы это делали в отместку за миссис Гауг, потому что видели, как она за ним ухаживала, даже дрова пыталась сама колоть, и когда мы с Олфом отбирали у нее топор, уверяла, что это для нее сущие пустяки. И у себя в доме мистер Гауг очень нос задирал; иной раз прямо зло возьмет, точно мы пустое место. Но в походе называться «мистер» обидно, когда все друг дружку зовут просто по имени.

И вот однажды вечером мистер Гауг и говорит:

«Послушайте-ка, ребята, если я вам не гожусь в товарищи, так и скажите, но только бросьте вы звать меня «мистер», не то я пойду с другими».

«Ну ладно, Морри», — говорю я.

Олф понял меня:

«Никто ведь не хотел тебя обидеть, Морри», — говорит он.

«Нет, хотели, но мне и поделом».

Мы посмеялись вволю и потом отлично ладили между собой. И никто больше не звал его «мистер».

— Говоря по правде, — продолжал Динни, — Морри изо всех сил старался забыть, что он сын графа. Я думаю, ему не хотелось даже и вспоминать об этом. Теперь он был просто старателем, как и мы все. Через несколько дней пути он выглядел таким же бродягой, как и любой из нас: небритый, грязный, с опухшими ногами, но веселый. Когда мы тронулись в путь, он был чистенький и аккуратный, с брюшком, на носу золотое пенсне, в светлых волосах плешинка. А теперь брюшко он согнал, плешинку засыпало красной пылью, а пенсне разбилось задолго до того, как мы пришли на место.

Но один грешок за ним водился: даже в пути он не мог не сразиться в карты с Фриско Джо и его шайкой, хотя я и предупреждал его, что ничего хорошего из этого не выйдет.

«Насчет Фриско в Кимберли ходит дурная молва, Морри, — сказал я. — Смотри в оба».

«Буду смотреть», — ответил Морри.

Иной раз они играли в покер у костра, и вот однажды вечером слышим, Морри говорит:

«Не умеешь ты передергивать, Фриско! Я бы и то лучше сделал!»

Фриско как вскочит да как даст ему в зубы. А Морри вдвое меньше его, мелкий да дряблый — куда ему против Фриско, — а все-таки не отступает. Тут и Олф вскочил: «Ну-ка, — говорит, — если ты желаешь подраться, Фриско, я готов!» Ребята стали в кружок. Олф и Фриско сцепились. Фриско здорово работал кулаками, он был сильнее Олфа; но Олф умел драться. Он мог бы тут же свалить Фриско с ног, но он заставил его сначала повертеться да попыхтеть, а уж потом так ударил, что тот растянулся на земле.

— Фриско не простил Олфу этой победы. — На старом благообразном лице Динни, обветренном и морщинистом, погасло то выражение удовольствия, которое ему доставляли эти воспоминания. — Когда Фриско представился случай выручить Олфа, он и пальцем не шевельнул. Единственный, по-моему, человек на свете, который имел зуб против Олфа Брайрли, хотя по виду никто этого не сказал бы. Сколько раз, бывало, Фриско шутил и смеялся, вспоминая, как они тогда сцепились. Но ни один из них не забыл того случая. И много лет спустя, когда они уже стали видными и почтенными людьми, им, должно быть, не раз хотелось скинуть пиджак и наброситься друг на друга, как в тот вечер.

В общем, он был не такой уж плохой, этот Фриско, из этаких американизированных молодчиков. Родом он был из Ирландии. Любил разгуливать в пестрой рубашке и высоких сапогах, на голове — лихо заломленная широченная шляпа, за поясом револьвер. Он уверял, что привык таскать его с собой на калифорнийских золотых приисках и в Мексике. Но у него, как и у каждого из нас, были свои хорошие стороны. Взять хотя бы случай с Пэдди Кеваном, которого он взял, так сказать, под свою опеку после того, как Пэт Мэрфи поколотил мальчишку, — Пэдди стащил у него табак и продал его по пути старателям за перочинный нож и еще какое-то барахло, которое, по мнению Пэдди, могло еще пригодиться.

Шустрый был паренек этот Пэдди Кеван. Все посмеивались над ним, когда он увязался за фургоном Мэрфи. У Пэдди только и было, что на нем, да коробка из-под леденцов, завязанная в тряпку. Брюки со взрослого мужчины, подрезанные внизу и державшиеся на веревке, синяя фуфайка и бескозырка задом наперед — словом, смех да и только! Пэт Мэрфи хотел отправить его обратно в поселок. Пэт не желал иметь безбилетных пассажиров.

«Как тебя зовут?» — спросил Пэт.

«Патрик Алоизиус Кеван», — отвечает парнишка.

«Сколько же тебе лет?»

«На рождество восемнадцать минуло», — не сморгнув, заявляет Пэдди. Но Пэт Мэрфи сильно усомнился в этом, и сам Пэдди потом признался, что ему всего тринадцать или около того; судя по тому, что он рассказывал о себе, восемнадцать никак не выходило.

«Откуда же ты взялся?»

Пэт Мэрфи чуть не лопнул со смеху, когда услышал рассказ Пэдди, и взял его ходить за лошадьми.

Раз вечером, у костра, он заставил Пэдди рассказать, каким образом тот очутился без работы, когда старатели двинулись из поселка.

«Мы тут, знаешь ли, все товарищи, — сказал Пэт. — Никто тебя теперь не выдаст полиции».

Пэдди и так это отлично понимал. Он был рыжеволосый, веснушчатый, не чист на руку и хитер, как бес, а уж дерзок и смел — кого хочешь за пояс заткнет.

«Я служил юнгой на торговом судне «Энни Руни», — начал он. — Мы шли из Нью-Йорка в Банбери за лесом. Когда до Банбери оставалось день или два пути, все матросы на судне стали запасаться сухарями и собирать свои пожитки, чтобы, как только сойдем на берег, удрать на золотые прииски. И каждый старался узнать дорогу на Йилгарн.