ХРОНИКА РУССКОГО

В Паерне луна осветила мне несколько остатков от развалин римских и бенедиктанского аббатства, здесь некогда процветавшего. На другой день, 25 октября, я при рассвете проехал Морат или Муртен, где 1500 бернцов разбили грозные ополчения Карла Дерзкого (60 000). {1} Над костями погибших в битве было здание (ossuaire de Morat), но французы в 1798 году разрушили его. Туман мешал мне видеть Моратское озеро. К обеду приехал я в Берн, отыскал секретаря нашей миссии; Северин был тогда в Вене с русскими. Здесь пробыл я три дня; осмотрел город и некоторые окрестности: все ожило в воспоминании. В воскресенье был в русской церкви, где видел великую княгиню, бывшую супругу цесаревича. Зашел к австрийскому послу Бомбелю, который снабдил меня открытым листом для таможни Миланской, служившим мне почти во всю дорогу, даже и в Италии до самой границы Тосканской. К сожалению, я не мог видеть жены Бомбеля, знаменитой Иды, прославленной Бонштетеном и матерью ее м-me Brim, которая недавно публиковала новую книгу о Риме. Прусский поверенный в делах пригласил меня на дачу обедать, и я провел у него с бернцами и с частию дипломатического корпуса весь вечер, нагулявшись прежде по окрестным горам Берна. На даче у великой княгини и в Гофвиле побывать не успел: все это видел прежде, а с тех пор в училище Фелленберга существенных перемен не сделано. Русских там уже нет. Слушал прекрасную проповедь, на бернском наречии, в главной здешней протестантской церкви, и кормил яблоками медведей, коих здесь в честь городского имени (Берн от Bar) держать положено в двух отдельных каменных ямах у городских ворот.

От медведей зашел в городскую тюрьму: осмотрел ее во всех подробностях. Француз-печник был моим cicerone. В огромном здании только две печи: каждая нагревает половину здания парами; вся топка стоит правительству в день 16 башей или два рубля с 1/4 бумажками. Сия масса паров нагревает 140 кубических футов: выгода не только экономическая, но и для здоровья заключенных - нет вредных испарений; парами же можно нагревать гораздо скорее, нежели обыкновенным теплом. В столовых и в рабочих комнатах проведены трубы. В Лозанне, где penitentiary, или исправительная тюрьма, также в большом совершенстве, этого улучшения не допустили. Сими экономическими подробностями обязан я французу, печнику-инженеру. В тюрьме до 400 заключенных. Содержание хорошее и надзор строгий, но человеколюбивый. В спальнях преступников стены, у коих стоят кровати, обделаны тесом, дабы сырость не вредила лежащему. Тут жизнь и здоровье преступников также драгоценны, как и добрых граждан. Пересмотрел музей, где в портретах повторил историю Швейцарии и Берна в особенности. Здесь и бюст Галлера, о котором можно сказать то же, что Карамзин сказал о Петре I: "Европа назвала его Великим". В Минеральном кабинете, подле нерчинских малахитов, лежат корнвальские и лаутербергские. Заходил в Бернские знаменитые бани, на островке, обтекаемом быстрою Арвою; но в этих банях полиция запретила уже приносить жертвы Венере. Меня встретила не нимфа Арвы, но Брокенская ведьма… Пасмурная старина является в бернских зданиях. Под аркадами, или под навесами, ходить покойно; но они темнят город, и без того уже довольно мрачный. Одна большая улица напоминает die Zeile, Невскую перспективу Франкфурта.

28 октября, рано по утру выехал я в Арау, по дороге к Герцогенбушу, обедал в Моргентале; в это время собирали овощи, заметно везде довольство в жителях и здоровье в краснощеких бернянках. Я проехал в тот день два старинные и живописные городка: Аарбург (город на Ааре), единственная в Швейцарии искусственная крепость: прочие твердыни все натуральные; но и крепость Аарбургская обращена теперь в магазин. Городок Ольтен уже в Солотурнском кантоне: его стесняет Аара между двух утесов; кое-где в окрестностях открывают римские древности. По сию пору погода мне благоприятствовала, и солнце во всю дорогу блистало на осенних красотах швейцарской природы; но к вечеру туман скрыл от меня Аару, куда мы приехали в 6 часов. Я не мог видеть, но только слышал быстрый Рейсе. Оставив камердинера с вещами в трактире, я побежал отыскивать знаменитого Чокке, историка и литератора, а теперь публициста и оратора Швейцарии, который знал меня по Бонштетену. Он издал уже более 40 томов своих сочинений и не перестает трудиться; живет над рекою, на возвышенном месте и работает не в одном кабинете, но и в огороде своем: юн Вальтер Скотт Швейцарии, но только не тори… Чокке начал извиняться передо мною в издании одной книги, о которой здесь говорить не место, но скоро разговор оживился разнообразностию предметов. Он точно говорит как книга. Фразы его обдуманы, выражения избранные, и, кажется, иначе и напечатать нельзя было бы то, что он говорил. Натурально, что главным сюжетом моих разговоров была Швейцария и настоящие смуты в оной. {1833 года осенью.} Результатом решительного его убеждения было то, что она теперь успокоена надолго и что трудно снова раздражить ее партии междоусобием. При этом случае Чокке нападал на швейцарских аристократов, называя их беспрестанно Spiefiaristocraten, он напомнил, как они и в старину угнетали достойных: Галлер унес с собою в могилу горе свое, что не мог попасть в Бернский совет, даже и тогда, когда заслужил европейскую славу. Гений его парил на высотах Парнаса, проник в недра природы, но не в совет нечестивых его соотчичей. Он рассказал много подробностей о своей жизни, о своих связях с Бонштетеном, с Лагарпом, m-me Сталь, у коей не согласился быть по предложению Бонштетена в звании учителя; о свидании с Каподистрио, и проч.; все это и многое другое, "что видел, слышал за горами", - будем мы - бог даст - читать в уголку села Т‹ургене›ва, в моем журнале. {2} - Чокке проводил меня до своего садика, напоил домашнею наливкой, освежил доморощенным виноградом и предложил мне письма в разные города Швейцарии, как некогда Вальтер Скотт снабдил меня ими к своим шотландским приятелям-поэтам. Я опять переехал шумную Рейсе по канату; ибо за год или два перед сим сорвала она старый каменный мост, а новый еще недостроен. Мгла была самая густая, так что я на другой только день мог рассмотреть окрестности сельско-городского жилища Чокке. В кабинете его почти одни портреты: под Вашингтоном ветка с могилы его, подаренная ему американцем. Я застал 12-летнего сына Чокке в чтении историка Иоанна Мюллера.

Вот образчик воспитания в протестантской Швейцарии. В католической гнездятся еще иезуиты и учатся всемирной истории по книге отца иезуита Лорике. Об этой, _образцовой в своем роде_ книге прочти в записках моих о свидании с иезуитами, на границе Швейцарии, о самом авторе Лорике - в записках о Франции. 29 октября осмотрел книжную лавку знаменитого не в одной Швейцарии издателя - книгопродавца Зауерлендера, и, запасшись снова книгами для Италии, столь _запоздалой_ по европейской словесности, я отправился в Баден-Баден (5 часов от Арау). Католический священник был моим спутником, и я расспрашивал его о пяти римских епископствах Швейцарии, о иезуитах в Фрибурге, где он обучался богословию. Мы проехали Ленцбург: недаром он называется городком весны: он весь в цветах! Из Ленцбурга в Мелинген - и наконец в Баден. Между тем как мне готовился здесь обед, я обегал колодцы, бани (серно-вонючие), осмотрел бани для бедных и берегом Лиммата из нового возвратился в старый Баден. В этом году здесь было необыкновенное стечение "чающих движения воды".

В два часа выехал из Бадена и в 6-м вечера приехал в Цюрих; немедленно отправился к старому приятелю, нашему академику, а здешнему советнику Горнеру, который по астрономической части сопутствовал Крузенштерну в его всемирном странствии; {3} расспросил его о фамилии Тоблер: только еще одна старушка - сестра того Тоблера, который нас в Симбирске и в Т‹ургене›ве воспитывал, в живых; но я не мог в тот же вечер отыскать ее! Горнер записал меня в кабинете чтения, который здесь не уступает женевскому в богатстве журналов и периодических сочинений; с тою разницею, что цюрихский превосходит все прочие швейцарские многочисленностию книг и журналов немецких: ибо здесь господствует уже соседственная германская литература, так, как в Женеве французская. Я освежил голову чтением политической и литературной новизны и простился с Горнером, вероятно, надолго… На другой день с рассветом вышел я на площадку Lindenhof, которая возвышается над прелестным Лимматом. К счастию, небо опять прояснилось, и я насмотрелся на красоты озера. Посреди Лимматского залива - старинная башня, окруженная водою: она служит городскою тюрьмою, но "теперь пуста", - сказал мне гордо цюрихский гражданин. В лавке "Орел и Фюсли", с молодости нам знакомой, накупил я книг, а в другой того же имени портрет Герена, Чокке, Гегеля и многих других, знакомых и наставников наших: украшу ими сельский или московский кабинет мой. Был на плаце, где стоит памятник Геснеру: это гулянье, обсаженное рощами и аллеями, образуется Лимматом и Силлою. Урна на высоком пьедестале, в нише коего поставлен бюст поэта весны и Швейцарии. Надпись из его "Смерти Авеля". Память Геснера должна быть священна для тех, которые читали его в молодости и отчасти образовали сердце свое по его книгам. Ни один из авторов не оставил во мне таких благодетельных, располагающих к добру и к сельской жизни впечатлений, как Геснер, коего читали мы в Т‹ургене›ве с незабвенным Тоблером. Вообще мы, Т‹ургене›вы, с благодарностию вспоминаем о Цюрихе: это отчизна Тоблеров, Лафатера, с коим отец мой был в дружеской и религиозной переписке, отчизна Геснера, воспитавшего в нас любовь к сельской природе, к сельским нравам, в грустное время ссылки отца нашего… Как жаль, что на другом" конце цюрихского гулянья - нет памятника Лафатеру!