Иероглифические сказки

Четвертая сказка.

ПЕРСИК В БРЕНДИ. МИЛЕЗСКОЕ СКАЗАНИЕ. [*]

У Фиц Сканлана Мак Гиолла l’ha druig [15], короля Килкенни, тысяча пятьдесят седьмого потомка Милезия, короля Испании, была единственная дочь по имени Прописное А, в позднейшем искажении – Прописноя; когда она достигла зрелых лет и была полностью посвящена своими августейшими родителями в искусство правления, любящий монарх решил отречься от престола в ее пользу: подобающим образом созвав сенат, он объявил свое решение, и, вложив скипетр в руку принцессы, побудил ее взойти на трон, и, дабы подать пример, первым поцеловал ее руку, поклявшись в вечном повиновении. Сенаторы были готовы задушить новую королеву панегириками и речами; народ, хотя и любил старого короля, был воодушевлен появлением нового суверена, а университет, согласно незапамятной традиции, преподнес ее величеству три месяца спустя, когда все уже позабыли о произошедшем, свидетельства безмерной печали и безмерной радости, испытываемой ими от потери одного монарха и обретения другого.

Ее величеству пошел пятый год, и она была образцом ума и благонравия. В своем первом обращении к сенату, которое она прошепелявила с неподражаемым изяществом, она уверила их, что ее сердце всецело ирландское [16], и что она не намерена далее ходить на помочах, в доказательство чего незамедлительно провозгласила свою няньку премьерминистром. Сенат рукоплескал сему мудрейшему выбору с еще большим восторгом, нежели прежнему, и проголосовал за то, чтобы поднести в дар королеве миллион засахаренных слив, а ее фаворитке – двадцать тысяч бутылок виски. Тогда ее величество, спрыгнув с трона, огласила свое монаршее желание поиграть в жмурки, но поднялась такая суета, поскольку сенаторы толкались, и давились, и тискались, и шпыняли друг друга локтями за честь первым завязать себе глаза, что в толчее ее величество была уронена на пол и набила себе на лбу шишку размером с голубиное яйцо, что заставило ее завопить так, что слышно было до самого Типперери. Старый король впал в ярость и, схватив жезл, вышиб мозги канцлеру, у которого в ту пору таковых не случилось; а у королевы-матери, сидевшей на возвышении, чтобы видеть церемонию, сделался припадок, и она разрешилась близнецами, которых убил испуг матери [17], но граф  Буллабу, королевский мажордом, сидевший рядом с королевой, поймал одного из мертвых младенцев и, удостоверившись, что это мальчик, подбежал к королю и поздравил его с рождением сына и наследника [18]. Король, вновь обретший свой мягкий нрав, назвал его дураком и невежей, по каковому поводу мистер Фелим О’Муки, истовый придворный, весьма разумно выступил и обвинил графа Буллабу в государственной измене за утверждение, что у его покойного величества были другие наследники, кроме нынешней законнейшей и благочестивейшей монархини Прописнои. Большинством голосов был принят вотум недоверия; хотя и не без некоторой оппозиции, особенно со стороны знаменитого килкеннийского оратора, имя которого до нас, к сожалению, не дошло, поскольку его впоследствии стерли во всех летописях (так говорит ирландски автор, которого я пересказываю), когда он стал лордом-казначеем, а он был им во все время правления преемника Прописнои. Суждение, высказанное этим мистером Киллиноракилом, имя которого до нас не дошло, как пишет мой автор, было таково: поскольку ее величество королева-мать зачала сына до отречения его величества, сын является несомненным наследником короны, и, соответственно, отречение недействительно, ибо в нем ни на йоту не важно, родился ребенок живым или мертвым: ребенок был жив, сказал он, когда был зачат – тут его призвал к порядку доктор О’Флаерти, повитух королевы-матери и член городского совета Корбелли, который вступил в ученый спор об эмбрионах; но его прервала юная королева, с плачем потребовавшая ужин, вопрос о котором был вынесен на голосование ранее и не получил ни одного голоса против; потом заседание было возобновлено, и дебаты сошли на нет из-за стремления большинства пойти и выпить за здоровье ее величества. Это кажущееся насилие стало основанием для очень серьезного протеста, поданного сэром Архи Мак Сарказмом, протеста, в котором он так искусно обосновал притязания покойного плода, что это привело к гражданской войне и вызвало все те кровавые бойни и разрушения, что так долго опустошали древнее королевство Килкенни. Прекратил их счастливый случай, о чем прекрасно известно, как пишет мой автор, любому, но, тем не менее, он считает своим долгом рассказать о нем для тех, кто ничего об этом не слышал. Вот что он пишет:

«Случилось, что архиепископ Туум (ошибочно называемый Меум служителями римско-католической церкви), великий ум своего времени, был в личных покоях королевы-матери, которая держала юную королеву на коленях [19]. Его милость внезапно постиг приступ колик, заставивший его так гримасничать, что королева-мать подумала, будто он умирает, и выбежала из комнаты, чтобы послать за доктором, ибо она была образцом добросердечия и не знала гордыни. Когда она вышла в комнату прислуги, чтобы позвать кого-нибудь согласно простым нравам того времени, боли архиепископа усилились, и, усмотрев на каминной полке нечто, принятое им за персик в бренди, он тут же залпом проглотил это, не произнеся молитвы, да простит его Господь, и ощутил от того значительное облегчение. Он не успел облизнуть губы, когда вернулась королева-мать, и Прописноя воскликнула: «Мама, мама, джентльмен съел братика!». Это удачное происшествие положило конец соперничеству, ибо мужская линия полностью угасла с пожранным принцем. Однако архиепископ, ставший папой римским под именем Иннокентия III, впоследствии прижил со своей сестрой сына и назвал его Фицпатриком, поскольку в его жилах текло некоторое количество королевской крови; от него-то и происходят все младшие ветви Фицпатриков наших дней. Что до прочих деяний Прописнои и того, что она совершила, разве не записаны они в хрониках королей Килкенни?

Пятая сказка.

МИ ЛИ. КИТАЙСКАЯ СКАЗКА

Ми Ли, китайский принц, был взращен своей крестной, феей Хи, знаменитой своим гаданием о судьбе на чайной чашке. Полагаясь на этот непогрешимый оракул, она убедила принца в том, что он станет самым несчастным человеком на свете, если не женится на принцессе, которая носит одно имя с владениями своего отца. Поскольку по всей вероятности такое могло случиться только с одной особой на всем свете, принц решил, что будет проще простого узнать, кто его суженая. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы задать этот вопрос своей крестной, поскольку знал, что она изрекает предсказания, дабы смутить, а не известить; что и заставило людей так охотно обращаться ко всем тем, кто не дает ясных ответов, – пророкам, юристам или тем, кто встречается вам на пути и на вопрос о дороге высказывает желание узнать, откуда вы идете. Вернувшись во дворец, Ми Ли тотчас же послал за своим дядькой, который был глух и нем, за каковые качества фея и выбрала его, потому что он не мог внушить своему питомцу дурных принципов; однако это возмещалось тем, что он мог объясняться на пальцах, как ангел. Ми Ли прямо спросил его, что за принцесса носит одно имя с королевством своего отца. Принц слегка преувеличил, но кто и когда повторяет в точности то, что услышал? К тому же, сие можно было простить наследнику великой монархии, которого обучали всему на свете, кроме как говорить правду: возможно, он даже не слыхал о таковой. И все же, не королевство, ошибочно упомянутое вместо владений, озадачило дядьку. Ни одна вещь не становилась ему понятнее оттого, что ее правильно определили. Тем не менее, поскольку он отличался большой собранностью ума, которая заключалась в том, что он никогда не давал прямого ответа (хотя и делал вид, будто мог бы), он сказал, что это вопрос слишком большой важности, чтобы решить его сразу.