Счастливчики

Донья Росита с доньей Пепой устроились в первом ряду и приготовились смотреть и слушать; к ним присоединилась и сеньора Трехо, разгоряченная бурной артистической деятельностью дочери. За ними из столовой потянулись остальные. Хорхе, очень торжественный, уселся между матерью и Персио, а Рауль, похоже, не собирался садиться и стоял, прислонясь к стойке, и ждал, когда все рассядутся. Кресло дона Гало поместили на председательское место, и шофер поспешил затеряться в последнем ряду, где сидел и Медрано, куривший сигарету за сигаретой и, судя по виду, не испытывавший особой радости. Мохнатый еще раз поинтересовался, куда же делся его напарник-акробат, и, доверив донье Росите подержать свою маску, отправился посмотреть, что с Фелипе. Паула, приладив маску, отдаленно напоминавшую полинезийскую, развлекала Лопеса, подражая голосу сеньоры Трехо.

Метрдотель подал знак официанту, и свет погас, но одновременно зажглись два прожектора: один — в глубине зала, а другой — на полу, возле рояля, втиснутого между стойкой и стеной. Мэтр торжественно поднял крышку рояля. Раздались жидкие аплодисменты, и доктор Рестелли, отчаянно моргая, ступил в освещенный круг. Разумеется, не ему следовало бы открывать этот простой и непринужденный праздничный вечер, идея которого целиком и полностью принадлежала выдающемуся и благороднейшему человеку, его другу, дону Гало Порриньо, здесь присутствующему.

— Продолжайте, дружище, продолжайте, — проговорил дон Гало, напрягая голос, чтобы перекрыть вежливые аплодисменты. — Вы же понимаете, что я не в состоянии быть церемониймейстером, так что распоряжайтесь, мне начхать.

В наступившем неловком молчании возвращение Атилио оказалось гораздо более заметным и слышным, чем он того хотел. Он пробрался на свое место, отбросив гигантскую тень на стену и потолок, и тихо сообщил Нелли, что его партнера нет нигде. Донья Росита отдала ему маску и настойчиво попросила вести себя потише, но Мохнатый так расстроился, что никак не мог успокоиться и ерзал на стуле. Рауль сразу догадался, в чем дело, хотя и не слышал слов. Машинально, по привычке, он посмотрел на Паулу: сняв маску, та, не спеша, разглядывала собравшихся. Дойдя взглядом до него, она вопросительно подняла брови, и Рауль в ответ пожал плечами. Паула улыбнулась ему и только потом снова надела маску и вернулась к разговору с Лопесом, а для Рауля эта улыбка была все равно что пропуск, печать, скреплявшая документ, стартовый выстрел, разрешавший забег. Но он бы все равно вышел из бара, даже если бы Паула не посмотрела на него.

— Как они говорят, боже мой, как они говорят, — сказала Паула. — Ты на самом деле веришь, Ямайка Джон, что вначале было слово?

— Я тебя люблю, — сказал Ямайка Джон, считая, что ответил на вопрос. — Это так чудесно — любить тебя и говорить тебе это здесь так, что никто не слышит, как маска — маске, как пират — полинезийке.

— Пусть я полинезийка, — сказала Паула, оглядев свою маску и снова надевая ее, — но ты в своей маске похож не то на Рокамболя, не то на депутата от Сан-Хуана, а это тебе не идет. Уж лучше маска Пресутти, хотя тебе не надо бы вовсе никакой, оставался бы Ямайкой Джоном.

Доктор Рестелли тем временем нахваливал музыкальные таланты сеньориты Трехо, которая намеревалась услаждать их своим исполнением пьес Клементи и Черни, двух знаменитых композиторов. Лопес взглянул на Паулу, которой пришлось прикусить палец, чтобы не рассмеяться. «Знаменитые композиторы, — подумала она. — Железобетонная получается вечеринка». Она видела, как Рауль вышел, и Лопес тоже увидел это и теперь смотрел на нее вопросительно и с усмешкой, а она делала вид, что этого не замечает. «Удачи тебе, дорогой Рауль, — подумала она. — Как бы он тебе, мой милый, не расквасил нос. А я останусь той же до конца, не вытравить мне из себя закваску Лавалье, это уже в крови, и в глубине души никогда не прощу его, моего лучшего друга. Безупречный друг представительницы рода Лавалье. Вот именно, безупречный. Вот он сейчас крадется по пустому коридору, дрожит, еще один из легиона сладострастно дрожащих, заранее обреченных на поражение… Я ему никогда не прощу, и он это знает, и в один прекрасный день, когда ему встретится тот, кто пойдет за ним (но он не встретится, милая Паула бдит, чтобы он не встретился, а в данном случае не стоит даже и волноваться), в тот день он бросит меня навсегда, и — прощайте концерты, прощайте бутерброды с паштетом в четыре часа утра, прогулки в Сан-Тельмо или по берегу, прощай, Рауль, прощай, бедняга Рауль, удачи тебе, пусть хотя бы на этот раз у тебя получится».

Рояль бурно извергал звуки. Лопес вложил в руку Паулы белый платок. Он решил, что слезы у нее от смеха, хотя и не был уверен до конца. Она прижала платок к лицу, и Лопес погладил ее по плечу, тихонько, скорее прикоснулся, а не погладил. Паула улыбнулась ему, но платка не вернула, а когда зазвучали аплодисменты, развернула платок и энергично высморкалась.

— Свинюшка, — сказал Лопес. — Не для этого я тебе его дал.

— Какая разница, — сказала Паула. — Он такой жесткий, оцарапал мне нос.

— Я лучше играю, чем она, — сказал Хорхе. — Пусть Персио скажет.

— Я ничего в музыке не понимаю, — сказал Персио. — Кроме пасодоблей, для меня все — одно.

— Мама, скажи, правда же, я играю лучше этой девчонки. И всеми пальцами, а у нее половина торчит без дела.

Клаудиа вздохнула, приходя в себя после убийственного звукоизвержения. Дотронулась рукою до лба Хорхе.

— Ты правда хорошо себя чувствуешь?

— Правда, — сказал Хорхе, ожидавший, когда объявят его выступление. — Персио, смотри, кто выходит.

По знаку дона Гало, любезному, но повелительному, Нелли вышла и втиснулась между роялем и стеной. Свет прожектора ударил ей в лицо («Бедняжка волнуется», — сказала донья Пепа так, чтобы слышали все), она заморгала и в конце концов загородилась от света рукой. Мэтр любезно подскочил и отодвинул прожектор в сторону. Все зааплодировали, подбадривая артистку.

— Я продекламирую «Смех сквозь слезы» Хуана Диоса Песы, — объявила Нелли, поднимая руки кверху и принимая позу, как будто собиралась отбивать дробь кастаньетами. — Смотря на Гаррика, английского актера, народ рукоплескал и говорил…

— Я тоже знаю это стихотворение, — сказал Хорхе. — Помнишь, я читал его в кафе? Сейчас вступает врач.

— И лорд надменный, жертва мрачных сновидений, — декламировала Нелли, — ночью темной, спасаясь от кошмаров, шел смотреть великого актера и хохотал, забыв о сплине и кошмарах.

— Нелли родилась артисткой, — поверяла донья Пепа донье Росите семейную тайну. — Совсем крошка, поверьте, а уже декламировала: башмачок мне ножку жмет, а чулок тепло дает.

— А вот Атилио — нет, — вздохнула донья Росита. — Одно любил — давить тараканов на кухне, да во дворе колотить мячом об стенку. Сколько он мне гераней поломал, беда с этими мальчишками, намаешься, если хочешь содержать дом в порядке.

Прислонясь к стойке, готовые тотчас же откликнуться на любое пожелание публики или артистов, метрдотель с барменом наблюдали за представлением. Бармен дотянулся до шкалы отопителя и переключил его с 2 на 4. Мэтр посмотрел на него, и оба улыбнулись; они не очень понимали, что там декламировала артистка. Бармен достал две бутылки пива и два стакана. Медрано, полусонный, смотрел на них из глубины зала и завидовал, но пробираться между стульями было слишком сложно. Только сейчас он заметил, что окурок у него во рту давно погас, и аккуратно отлепил его от губ. Он был почти рад, что не сел рядом с Клаудией и мог теперь тайком, из темноты, наблюдать за ней. «Какая красивая», — подумал он. Его заливала теплота, легкое желание, как будто он стоял у порога, которого по какой-то причине не мог переступить, а желание и тепло возникали именно потому, что он не мог переступить этого порога, и это было прекрасно. «Она никогда не узнает, какое благо принесла мне», — подумал он. Весь израненный, совершенно запутавшийся, посреди раззора и беспорядка, со сломанной расческой и оторванными пуговицами на рубашке, подставив лицо ветру, который трепал его, расцарапывал и выдирал из него клочья времени и куски мертвой жизни, он все дальше заглядывал туда, в приоткрытую дверь, куда не мог войти, но за которой, как знать, может, и стало бы что-то возможным для него с большим на то правом, и было бы сотворено им, и сделалось бы делом и смыслом его жизни, если бы только он оставил за спиною столько всего, что прежде считал приемлемым и даже необходимым. Но до этого было еще далеко.