Избранное

— В такой вечер, — говорит Мюклебуст, — в такой вечер приятно распустить паруса над Северным морем, правда? Нет, я хочу сказать, что мы можем дойти до устья фьорда и обратно. — В обе стороны у нас будет боковой ветер.

— Я вижу, — говорит Тюгесен, явно объятый истерическим страхом, — ты хочешь отправиться в далекий путь. Но если мы налетим на шхеру и потерпим кораблекрушение? — Голос его становится все слабее, все выше: — Или простудимся и схватим насморк?

— Теперь поднимаем якорь, — серьезно произносит Мюклебуст. Он встает с долгим вздохом облегчения и спокойной решимости.

Немного погодя шхуна направляется к устью фьорда. С батареи на мысу раздаются приветственные возгласы: «Прощай, викинг! Привет Ямайке! Good luck!» [31] Оба мореплавателя грустно отвечают на приветствия, избегая улыбаться или смотреть друг на друга.

Во фьорде попутный ветер крепчает. Шхуна становится осторожной и навостряет уши, подобно собаке, чующей сенсацию. Они проходят мимо корвета, который идет им навстречу, и снова нм кричат и машут.

— Что они говорят? — спрашивает Тюгесен. — Что замечено в четырех морских милях от берега, Мюкле?

— Plaice [32], — отвечает Мюклебуст. — Камбала. В четырех морских милях к юго-востоку от устья фьорда.

— Держитесь левого борта, сэр! — кричат им. — Закат вот-вот взорвется!

Мюклебуст, стоящий за рулем, опускает голову, отворачивается и погружается в свои мысли. Тюгесен выпивает в одиночку. Он знает, что Мюкле не выносит вида молодых матросов, ему от этого становится грустно.

Его нужно развлечь, этого Саула.

Подождав, пока выпитый шнапс немного уляжется, Тюгесен берет гитару и начинает петь тихо и задушевно:

— Ты молодец, Тюге! — говорит Мюклебуст. — Еще! Это твое собственное произведение?

— Нет, это выдержки из полного собрания сочинений Ибсена, слегка обработанные Георгом Брандесом.

Тюгесен продолжает:

— Еще! — требует Мюклебуст.

— Но я не могу вот так сразу вспомнить все целиком, — отвечает Тюгесен. — Потом они поженились, он стал лордом и в конце концов адмиралом, этот старый орел. И напоследок мы видим, как он ужасно долго целует леди, крупным планом с увеличением в восемьдесят восемь раз.

— Это, конечно, по-современному, — говорит Мюклебуст, — ни капли романтики.

— Да, это в стиле функционализма, — подтверждает Тюгесен.

— Эпоха Виктории… во многих отношениях была неприятной, — говорит Мюклебуст, глядя в море. — Но зато она не была злой.

— Сам ты тоже, бывает, злишься, — говорит Тюгесен.

— Только на бурную погоду, — сказал Мюклебуст. — Но пой, Тюге, пой, пожалуйста! Спой что-нибудь старинное, изъеденное молью, а?

Они приближались к устью фьорда. Дул по-прежнему мягкий и дружелюбный бриз. Море было как пол в погребе, где разлито красное вино. На западе догорающей сигарой тлело солнце. А на юго-востоке уже скользила луна. Так знакомо, по-домашнему светил этот старый, испытанный ночной фонарь, от которого веяло грустным ароматом свежих простынь, мыла, вечерней молитвы.

Тюгесен настроил гитару и взял несколько томительных аккордов:

Мюклебуст взял курс на луну. Дул ветер, шхуна шла хорошим ровным ходом.

— А теперь надо немного поесть, — сказал Тюгесен, закончив петь. — Бифштекс или картофель с мясом и луком, что желаете, капитан?

— Время остановилось, Тюге. Словно вернулась молодость. «Добрый вечер, луна!» Бифштекс или картофель с мясом и луком? Бифштекс, Тюге, бифштекс, сочный, большой, с целым лесом лука!

Теперь лунный свет приправлен ароматом лука со сковородки Тюгесена.

Мужчины ели в восторженном молчании, а вода энергично и аппетитно лизала шхуну. Они по очереди стояли у руля. После бифштекса был подан кофе с коньяком и сигарами. Шхуна, расшалившись, прыгала на луну, как моль на зажженную свечу.

— Выкурим эти сигары до конца, — сказал Мюклебуст. — И скажем, что это всерьез. Это дело решенное. Пусть черт изрубит меня на мелкие кусочки, если это не всерьез! И мы должны быть твердыми, как…

— Как бормашина зубного врача, — подсказал Тюгесен.

— Да, потому что обратно мы не вернемся! Решено, Тюгесен? Мы не хотим обратно в Котел! Ни за что! Это такая же нелепая мысль, как… как…

— Как пьяный человек в первый день, сотворения мира!

— Вот именно! Выпьем за это! Да здравствует приятная жизнь в мировом океане! Я хотел сказать «пиратская жизнь», черт побери!

Мюклебуст поднялся и протянул сжатый кулак в направлении луны.

— А если кто-нибудь станет на нашем пути, мы дадим залп из всех орудий! Мы ни за что не сдадимся! Решено!

Мужчины обменялись свирепыми взглядами, счастливые, как заговорщики, которым вдруг стало ясно, что задуманное ими страшное злодеяние начинает совершаться.

5

Следующий день — такой же спокойный, с таким же красным, словно кованным из меди небом. Герой этого дня Опперман. Его имя красуется большими буквами на первой полосе «Тиденден», и старый почтовик Оле кивает, узнавая круглое «о» на всех устах, во всех округленных сенсацией глазах.

— Оп-оп-опперман, — ворчит он и, плетясь со своими газетами, придумывает стишок:

Собственно, может не только Опперман. Все они могут — и Саломон Ольсен, и консул Тарновиус, и вдова Шиббю, и Оливариус Тунстейн, и Маса Хансен, и, наконец, даже Понтус-часовщик. Все они строят, все они расширяются. Маленький домик сапожника Оливариуса у реки подняли домкратом и превратили и дворец, у него теперь и башня, и шпиль, и центральное отопление, и бомбоубежище, и мусоропровод, а его жена щеголяет в мехах и в крашеных волосах. А на холме, за широким рядом добротно построенных домов Саломона Ольсена, по ту сторону пруда, возвышается еще один дворец из стекла и бетона, построенный очень способным и очень популярным молодым архитектором Рафаэлем Хеймдалем. Сюда переедет Спэржен Ольсен с исландской красавицей. А вот и он сам! Промчался мимо в машине со своей черноокой кинозвездой. А там тащится, гремя, огромный крытый грузовик Оппермана, скрывающий в своем таинственном нутре шелковые пижамы и всякий другой драгоценный хлам. Он большой, величиной с обычный крестьянский дом, он заполняет улицу во всю ее ширину; хочешь сохранить жизнь — прижимайся животом к стене или, как дрессированная обезьяна, повисай на перилах лестницы, если таковая подвернется.