Разбег

— Товарищи, что за шум? — упрекнула Зоя Ивановна. — Ей-богу, у вас слишком шумно… Я, собственно, к вам, Иргизов. Как самочувствие?

— Отличное, доктор. Могу хоть сегодня — в полк. — Иргизов встал из-за стола, вопросительно заглядывая в старческие, добрые глаза главного врача. Они улыбались и жалели: «Успеешь еще в пекло!» И Иргизов, немножко смутившись, подтвердил. — В самом деле, Зоя Ивановна, чувствую я себя хорошо, а если совсем откровенно, то начинаю уже тяготиться больничной обстановкой.

— Ничего, недолго тебе осталось тяготиться, — пообещала Зоя Ивановна. — В пятницу выпишу. А в четверг отправишься в Кремль за наградой. Звонил твой командир: он зайдет за тобой в четверг в два часа дня.

Иргизов с недоверием посмотрел на доктора: «Не разыгрывает ли Зоя Ивановна?» Она была не прочь пошутить — все ее любили за шутку, за неловкие бабьи хитрости — сделать все, лишь бы было человеку хорошо.

— А что за командир, фамилию он не назвал? — спросил Иргизов.

— Морозов какой-то, — отозвалась главврач и, увидев, что Иргизов вполне удовлетворен ее ответом, подобрела еще больше. — А ты мог бы, голубчик, эти два дня, до четверга, использовать в свое удовольствие. Иди получи обмундирование, да погуляй по Москве. Посмотри на столицу.

— Вы серьезно, Зоя Ивановна? — удивился Иргизов. — Тогда я прямо сейчас и отправлюсь!

Иргизов бросил костяшки на стол и под одобрительные возгласы товарищей вышел следом за главврачом из палаты.

Через час он уже в полной офицерской форме ходил по городу — смотрел на витрины, заходил в магазины, останавливался у киосков. Над Москвой в синем майском небе висели аэростаты. Вражеских налетов и воздушных тревог давно уже не было — фронт отодвинулся от столицы, но ПВО охраняла все подступы к ней. Иргизов почистил у сапожника сапоги, купил газету, затем съездил на почту за бумагой и конвертами и к обеду вернулся в госпиталь. Старушка-няня, дежурившая у входа, остановила его, щурясь лукаво.

— Ты где это, милок, ходишь-то? А ну-ка быстрей к главврачу. Зоя Ивановна велела, как придешь — побыстрее к ней.

— Ну, вот… То — иди гулям, то — быстрей возвращайся, — недовольно пробурчал Иргизов. Одновременно подумал о Морозове: «Вероятно, Сергей Кузьмич опять звонил — к себе зовет».

Войдя в приемную главврача, Иргизов остановился. Дверь в кабинет была приоткрыта, и оттуда доносились женские голоса. Он хотел подождать, пока Зоя Ивановна освободится, но голос ее собеседницы показался Иргизову очень знакомым… Таким знакомым, что у Иргизова заболело сердце. «Какое сходство!» — подумал он и заглянул в кабинет.

— Вот и он! — громко сказала Зоя Ивановна.

— Иргизов! Ванечка! — вскрикнула Нина и кинулась к нему. Он только успел увидеть синие глаза, желтые локоны, светлый плащ-пыльник, как она оказалась у него в объятиях. От нее пахло тонким ароматом духов, до боли знакомым. Он прильнул к ее губам — в голосе у него закружилось и вспомнилась мгновенно на какой-то миг первая их встреча у Золотого Ключа.

— Иргизов, родной мой, — вырвалось у нее со стоном. — Наконец-то.

Он обнимал ее, целовал, говорил очень нежные слова, какие ему раньше и в голову не приходили. Душа его пела, в голове гудели колокола счастья. Ему даже не приходило на ум спросить — откуда она так внезапно появилась, когда приехала. Он обрел равновесие, когда почувствовал на своих губах и щеках ее слезы. Это были слезы радости и не выстраданной боли. Это были слезы огромной любви и прихлынувшего облегчения.

— Ну, ладно, ладно, перестань, — выговаривал он, конвульсивно кривя губы, чтобы сдержать собственные слезы…

Все это время главврач стояла у окна и смотрела на высшую человеческую радость — радость встречи после долгой разлуки. Зоя Ивановна выжидала момент, когда они насмотрятся друг на друга, но они не замечали ее — она для них просто-напросто не присутствовала здесь или не существовала вовсе. Кашлянув нарочно, она напомнила о себе и как бы отрезвила влюбленных супругов от пьянящего торжества встречи. Нина поправила прическу и несколько виновато посмотрела на главврача:

— Простите, Зоя Ивановна… Мы не виделись около двух лет. Представляете! — Она вытерла подушечкой мизинца слезу на щеке и вновь откровенно любовалась мужем. — Иргизов, а ведь ты мало изменился — честное слово!

— Знаете что, молодые, интересные, — сказала с некоторым лукавством Зоя Ивановна. — Поселю-ка я вас на эти три дня, пока вы, Нина Михайловна, будете в Москве, к себе. Тут недалеко… И давайте-ка отправляйтесь ко мне сразу. Вот вам ключ, вот — адрес… — Широким росчерком она написала на листке название улицы, номер дома и квартиры и подала листок Нине. — Займите, голубушка, вторую комнату, которая окнами во двор. Как доберетесь до дому — сразу позвоните, чтобы я знала, что у вас все в порядке. Мой телефон… Сейчас я запишу — дайте-ка бумажку…

Ошалевшие от счастья, они вышли из госпиталя, остановили фаэтон и сели, тесно прижавшись друг к другу. Обняв жену, Иргизов другой рукой гладил ее лицо, смотрел в синие, наполненные счастьем глаза и ни о чем не спрашивал. Пока что, кроме того, что он с любимой женщиной, с женой, и что она приехала к нему, — он ни о чем больше не думал. Вспомнил лишь о сыне, и спросил о нем так торопливо, словно поскорее хотел убедиться, что с Сережкой все в порядке, и опять прильнул к жене. Так они, говоря друг другу нежности, и горя от волнения, приехали к дому Зои Ивановны. Извозчик остановился возле трехэтажного, окрашенного в голубоватый цвет здания с множеством «слепых» окон, оклеенных светомаскировочной бумагой. Вход во двор в широкие арочные ворота. Нина, щелкнув ридикюлем, расплатилась с извозчиком, взяла мужа под руку. В подъезде темно. Поднялись на второй этаж, отыскали на двери цифру 7 и фамилию — «Белопольская З. И.» Вошли, оглядывая убранство комнат. Старинный темно-коричневый шкаф, над кушеткой по оклеенной обоями стене фотографии. Во второй комнате — кровать, комод, тумбочка с телефонным аппаратом. Окна заклеены черной копировальной бумагой…

Часы в соседней комнате пробили двенадцать. Кажется, до этого звонил телефон. Или им почудилось? Они лежали, укрывшись простыней и прильнув друг к другу.

— Как тебя ранило, Ваня?

— Мы брали языка, — отозвался он, уткнувшись в копну ее душистых волос. — Подползли к траншее, сняли часового, потом добрались до офицера. Рот зажали сразу, чтобы не кричал, а руки… В общем, успел он садануть меня ножом… Мышцу повредил…

— Ты опять поедешь на фронт?

— Да, конечно, — сказал он уверенно и, как ей показалось, даже радостно, — Морозов — командир мой, здесь, в Москве — ждет не дождется.

Иргизов начал расспрашивать о сыне — до этого он думал о Сережке, и вопрос жены о фронте отвлек его. Нина признательно улыбнулась мужу — ей всегда хотелось, чтобы Иргизов помнил о ней, но еще больше о Сереже.

Встав с кровати, Нина взяла с комода ридикюль, вынула из него вчетверо сложенный тетрадный листок.

— Это тебе от сына, — сказала с некоторой гордостью и села у изголовья. Увидев, как Иргизов изменился в лице, как засияли у него по-отцовски нежно глаза, добавила: — Сережа у нас — стихи сочиняет.

Иргизов прочитал первые строчки, написанные детским неуверенным почерком с улыбкой, но затем обеспокоился. «Я тоже хотел поехать к тебе в Москву, — писал Сережа, — но мама сказала, что в Москве она будет только два или три дня, а потом поедет на фронт давать концерты…» Иргизов, читая дальше, решил, что Нива просто обманула Сережу насчет фронта — солгала ему, чтобы не приставал. Дойдя до его стихов и прочитав первую строфу, он удивленно посмотрел на жену:

— А ведь он сочинил после того, как получил мое письмо. Я как раз писал о зиме… И вообще, откуда у него поэтический дар…

— О боже! Будешь теперь выяснять — откуда? Твое наследство… И мое, — прибавила тише. — Все-таки я — актриса. Давай, прочитаю вслух.

Нина взяла Сережино письмо и старательно прочла:

Мне мой отец прислал письмо -