Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

— Надеюсь, мистер Джон, — сказала тётушка Мария, — вы больше не поедете. По моему мнению, вам бы следовало держаться от подобных сборищ как можно дальше. Мне досадно было видеть вас в толпе этого грязного народа.

— Слова эти доказывают, — сказал дядя Джон, — что мистрисс Гордон привыкла обращаться только в самых избранных кругах.

— Мне, — сказала Анна Клейтон, — не нравится этот обычай, не потому, что я не люблю находиться в кругу простого народа, нет! Мне не нравится нарушение приличия и скромности, которые составляют принадлежность наших самых сокровенных и священных чувств. Кроме того, в подобной толпе бывают такие грубые люди, что право неприятно приходить с ними в столкновение.

— Я даже не вижу в этом никакой полезной цели, — сказала мистрисс Джон Гордон,— я ничему этому не верю. Это ни больше, ни меньше, как временное увлечение. Люди собираются, предаются движениям души, расходятся — и становятся опять такими же, какими были прежде.

— Так, прекрасно, — сказал Клейтон, — но, скажите, не лучше ли хотя раз, в течение известного промежутка времени, предаться движениям души, чем никогда не иметь религиозного чувства? Не лучше ли иметь хоть на несколько часов в течение года живое сознание о важности и достоинстве души, о её бессмертии, чем не испытывать его в течение всей жизни? Не будь подобных собраний, — и толпы людей, которых мы видели, во всю свою жизнь ни слова не услышат о подобных вещах, никогда о них и не подумают. Я не вижу также, почему бы мне или мистеру Гордону не стать вчера вечером, вместе с этой толпой, на колени.

— Что касается до меня, — сказала Нина, — то пение гимнов под открытым небом невольным образом производит глубокое впечатление.

— Да, — сказал Клейтон, — это пение как-то особенно гармонирует с лесами, в которых оно происходит. Некоторые напевы так вот и кажутся подражанием пению птиц или порывам ветра между ветвями дремучего леса. Они обладают особенно гармоническою энергией, превосходно приноровленною для выражения сильных ощущений. Если б собрания не приносили никакой другой пользы, кроме распространения в народе этих гимнов и напевов, я бы и тогда считал их неоценёнными.

— А я так всегда имела предубеждение против подобного распространения, — сказала Анна.

— Ты несправедливо о них судишь, — сказал Клейтон, — ты судишь, как вообще все светские, воспитанные женщины, по понятиям которых жизнь человеческая должна всегда являться в розовом свете. Представь себе восторженность и глубокое благоговение простого сословия у древних греков или римлян при звуках этих гимнов. Возьмём для примера стих одного из них, которые пели вчера вечером:

Сколько веры заключается в этих словах! Сколько уверенности в бессмертии души! Возможно ли, чтоб человек, постигающий силу этих слов, не возносил души к небу? А потом, сколько благородного мужества звучало в словах первого гимна! Кто, слушая их, в состоянии оставаться равнодушным?

— Правда, правда, — сказала Анна, — только, к сожалению, негры не понимают и половины того, что поют; — не имеют ни малейшего понятия о том влиянии, которое должно производить на них это пение.

— Это ничего не значит, — сказал Клейтон, — уже и того достаточно, что многие возвышенные чувства, которыми дышат эти гимны, распространяются в народе.

— А как вы думаете, — сказал дядя Джон, — что было на уме того человека, который говорил на собрании в последний раз и хотел показать, что слова его раздаются в облаках? Никто, по-видимому, не знал, кто он такой, каким образом и откуда явился, а между тем слова его произвели на всё собрание глубокое впечатление. Ещё никто, мне кажется, не выставлял наших заблуждений в таком ярком и даже страшном свете.

— Какой вздор! — сказала тётушка Мария, — эту странность я объясню таким образом, что какой-нибудь странствующий бедный проповедник хотел произвести на взволнованное собрание более сильное впечатление. Будь у меня в руке пистолет, я бы выстрелила в дерево, и тогда посмотрела бы, каким тоном стал бы он продолжать свою проповедь!

— Знаете ли, — сказал Клейтон, — из нескольких слов и звуков, долетевших до моего слуха, я заметил, что в его исступлённой речи была обдуманность. Такого звучного и впечатлительного голоса я никогда не слышал. Впрочем, при всеобщем волнении на собрании подобному происшествию не должно удивляться. Ничего не может быть естественнее, что какой-нибудь сумасбродный фанатик доведён был одушевлением всей сцены происходящего до исступления и, чтобы облегчить себя, прибегнул к этому средству.

— Сказать ли вам правду? — возразила Нина, — я бы хотела отправиться туда и сегодня. Во-первых потому, что это приятная поездка, а во-вторых и потому, что мне так нравится прогулка в лесу, — нравится ходить между палатками, слушать разговоры негров и видеть различные образчики человеческой натуры. Я в жизнь свою не видала такого многолюдного собрания.

— Прекрасно! — сказал дядя Джон, — и я еду! Клэйтон правду говорит, что никто не должен стыдиться своей религии.

— Конечно! — саркастическим тоном, сказала тётушка Мария.

— Еду, непременно еду! —сказал дядя Джон, выпрямляясь.

— С Богом! — воскликнул Клейтон. — Мы не должны судить о ком-либо применительно к привычкам образованного общества. В людях образованных каждая способность души остаётся в своих надлежащих границах; но в этом диком произрастании восторженность переходит нередко пределы приличия, как дикий жасмин заглушает иногда огромное дерево.

— Скажите, пожалуйста, — сказала Нина, — заметили ли вы, как бедный старик Тифф заботится о том, чтобы привязать своих детей к религии? О себе, в этом отношении, он мало заботится. Он похож на растения, вьющиеся по деревьям в болотах. Корня своего он не имеет, а между тем растёт и развивается.

— Несмотря на то, у него прехорошенькие, дети; — и как мило одеты! — сказала Анна.

— Вы не знаете, душа моя, — сказала Нина, — Тифф, при встрече со мной, почти всегда падает мне в ноги, и умоляет не оставить его советами относительно детских нарядов, и, если б вы слышали, как забавно говорит он! У него, я вам скажу, такой отличный вкус, что не уступит ни одной французской модистке. Уж кажется, я умею одеться; а Тифф в моём наряде всегда найдёт недостатки. Не правда ли, что это очень мило?— Когда я смотрю на старика, который ухаживает за этими детьми, мне всегда приходят в голову мысль о старом неуклюжем кактусе, покрытом прелестными цветами. Эти дети относительно к Тиффу, тоже, что и цветы относительно к кактусу. Отец малюток никогда не входит в распоряжения Тиффа; Тифф с своей стороны всячески старается устранить детей от влияния отца и предоставить ему возможность трудиться. Всё бремя воспитания их он принял на себя.

— Я со своей стороны, — сказала тётушка Несбит, — рада, что ты принимаешь в этих детях участие. Но мне они не нравятся. Я уверена, что из них выдут беспорядочные люди; подожди немного, и ты увидишь, что слова мои оправдаются.

— К чему нам брать к себе на руки всех этих жалких скоттеров, когда у нас и без них много прислуги? — сказала мистрисс Гордон.

— Я вовсе не намерена брать их всех, — возразила Нина, — я хочу взять только этих детей.

— Желаю вам всего лучшего! — сказала мистрисс Гордон.

— Я удивляюсь, что сделалось с Гарри! — заметила Нина. — Он ужасно печален.

— В самом деле? — сказала тётушка Несбит, — а я этого я не заметила.

— Почём знать? — сказал дядя Джон, — быть может, он думает о том, каким бы образом и сегодня отправиться на собрание. Я – так думаю отправиться. Да вот что, мастер Клэйтон, — продолжал он, положив руку на плечо Клейтона, — садитесь вы в кабриолет и возьмите с собой эту маленькую грешницу, а я поеду с дамами; вероятно, вы позволяете мне воспользоваться благотворным влиянием советов вашей сестрицы.